Описываемые события происходили в двадцать третий день одиннадцатого месяца третьего года Гэмбун. В городе Осака возле устья реки Кидзу предстал на трехдневное позорище перед народом мореход Кацурая Таробэ. За его спиной повесили табличку: «Приговорен к обезглавливанию». Толки о Таробэ будоражили весь город, и больше всего страдала, естественно, его семья, жившая в квартале Минамигуми у моста Хориэбаси. Впрочем, недобрые предчувствия витали над нею уже почти два года, от них отвернулись все.

*Описываемые события происходили... третьего года Гэмбун — 1738 г.*

*...возле устья реки Кидзу... — Река Кидзу впадает в Осакский залив. Именно возле ее устья швартовались морские суда, так что место было самым оживленным.*

240

Весть, которую со страхом ожидали домочадцы, принесла мать жены Таробэ, проживавшая на улице Хирано. Эту седовласую женщину все домочадцы, включая хозяина и хозяйку, называли «Бабуля из Хирано». Своих пятерых внуков она баловала. Внуки души в ней не чаяли. Четверых детей родила ее дочь, восемнадцати лет выданная замуж за Таробэ. Теперь старшей внучке Ити минуло уже шестнадцать, второй — Мацу — четырнадцать. По старшинству за ними следовал двенадцатилетний мальчик Тётаро, в грудном возрасте его взяли на воспитание у родственников, предполагая в дальнейшем сделать зятем. Потом восьмилетняя Току — еще одна дочь Таробэ. И, наконец, шестилетний Хацугоро — единственный у Таробэ родной сын.

Семейство на улице Хирано жило в достатке, поэтому Бабуля щедро одаривала внуков. Правда, с тех пор, как Таробэ заточили в тюрьму, обстоятельства изменились. Теперь вместо кукол и сластей Бабуля старалась принести что-нибудь насущное для хозяйства.

Но дети есть дети. Пусть подарки Бабули стали скромнее, пусть их собственная мама совсем помрачнела, они быстро привыкли к тому и другому и по-прежнему проводили день-деньской в забавах, поглощенные своими маленькими ссорами и примирениями. Об отце они знали, что он «ушел далеко-далеко и больше не вернется». Ну что ж, зато у них есть Бабуля.

Жена Таробэ, в отличие от детей, не могла оправиться от свалившегося на нее горя. Даже к Бабуле, помогавшей деньгами и всячески старавшейся ее утешить, она не испытывала ни малейшей благодарности, только без конца сетовала на свою горестную судьбу.

Когда на семью обрушилось несчастье, жена Таробэ как бы отрешилась от мира. Она по привычке готовила еду и кормила детей, сама же почти не ела, лишь время от времени выпивала несколько глотков пустого кипятка, жалуясь на сухость во рту. Казалось бы, от истощения она должна крепко спать по ночам, но она, как правило, лежала без сна с открытыми глазами и тяжко вздыхала. А то и вообще вставала среди

241

ночи и принималась за шитье или какую-нибудь другую работу. Тогда, почувствовав отсутствие матери, просыпались младшие Хацугоро и Току и начинали плакать. Мать снова ложилась в постель, закрывала глаза и делала вид, что спит. Но стоило детям уснуть, она опять открывала глаза и, как прежде, вздыхала.

На третий или на четвертый день после того, как разразилась беда, Бабуля осталась у них ночевать. Вот тогда и прорвалось оцепенение, владевшее до той поры матерью, она начала плакать и жаловаться. И вот уже почти два года жалобы и слезы слышались в доме непрерывно.

В тот день, когда Бабуля увидела табличку, извещавшую о приговоре, вынесенном Таробэ, и пришла сообщить об этом дочери, ей показалось, что дочь восприняла известие сравнительно спокойно: на протяжении всего разговора она лишь плакала и жаловалась на судьбу, как обычно. На нее словно нашло отупение.

Старшая дочь Таробэ — Ити — случайно слышала весь разговор, происходивший за бумажной перегородкой между матерью и Бабулей, и, таким образом, узнала о трагедии их семьи. А состояла она в следующем:

Таробэ считался мореходом, хотя сам в плаванье не ходил. Он был владельцем баркаса, доставлявшего грузы в северные провинции. Водил же судно наемный работник по имени Синсити. Таких, как Таробэ, в Осаке называли «исэндо», то есть владелец извоза, а таких, как Синсити, «окисэндо», то есть капитан.

Осенью первого года Гэмбун Синсити отбыл в очередной рейс из Акиты в провинцию Дэва с грузом риса. В открытом море баркас попал в шторм и большая часть мешков затонула. То, что удалось спасти, Синсити спроворился продать, выручку же привез в Осаку.

Синсити сообщил хозяину, что о крушении баркаса известно во всех портах, и потому нет необходимости возвращать деньги владельцам риса. Эти средства, намекнул он, вполне можно использовать на приобретение нового судна.

242

Прежде Таробэ всегда вел дела честно, но после таких огромных убытков зеркало его совести как бы затуманилось, и он взял деньги.

Однако рисоторговцы из Акиты, узнав о крушении, проведали также и об уцелевшей части риса, и о том, что он был продан. Посланный ими нарочный выяснил все подробности вплоть до суммы, вырученной от продажи уцелевшего риса и переданной Синсити в руки Таробэ. После этого они явились в Осаку и обратились в суд. Синсити поспешно скрылся, Таробэ же был взят под стражу и позже приговорен к смертной казни.

Вернемся, однако, к тому дню, когда Бабуля из Хирано принесла страшную весть, а старшая девочка Ити случайно услышала ее рассказ.

В тот вечер жена Таробэ, утомленная стенаниями, с вечера крепко уснула. Рядом с ней, как обычно, спали Хацугоро и Току, а далее подряд — Тётаро, Мацу и Ити.

Убедившись, что мать спит, Ити растолкала Мацу и, натянув на голову одеяло, тихо зашептала ей на ухо.

— Я кое-что придумала. Послезавтра нашего отца поведут на казнь, мы должны этому помешать. Составим прошение и отнесем правителю. Только, если просто просить «не убивайте», они не послушают. Надо просить: казните вместо него нас, его детей, а может быть, меня одну. Пусть не трогают лишь Тётаро, потому что он — не родной по крови. Ему умирать нельзя, ведь его усыновили ради того, чтобы в будущем сделать главою семьи.

— Мне страшно, — сказала Мацу.

— Разве ты не хочешь спасти отца?

— Хочу.

— Тогда пойдем со мной и делай, как я скажу. Сейчас напишем прошение, а утром его отнесем.

Ити тихонько выскользнула из-под одеяла и на бумаге, предназначенной для уроков каллиграфии, стала азбукой хирагана писать прошение. Она знала, о чем просить правителя: мол, отпустите отца, казните вместо него меня, моих

243

младших сестер Мацу и Току и нашего брата Хацугоро, оставьте только Тётаро, потому что он у нас приемный. Но она не знала, как составляются прошения! Пришлось переписывать много раз, пока не извела всю бумагу. Так или иначе, до первых петухов, возвестивших рассвет, прошение было готово.

*...на бумаге, предназначенной для уроков каллиграфии, стала азбукой хирагана писать прошение. — Грамоте обучали в школах «тэракоя» при буддийских храмах. Не зная сложной иероглифической письменности, девочка писала более простым способом — одной из слоговых азбук.*

Тем временем Мацу снова заснула. Ити ее тихонько разбудила, велела надеть платье, сложенное возле постели, оделась сама. Мать и Хацугоро, ни о чем не ведая, спали, но Тётаро открыл глаза и спросил:

— Что ли уже утро, сестрица?

Ити постаралась его утихомирить:

— Еще рано, спи. Твои сестры идут хлопотать за отца.

— Я тоже пойду, — сказал Тётаро.

— Тогда одевайся. Конечно, ты маленький, но все же мужчина, будешь нам опорой.

Услышав сквозь сон голоса детей, мать заворочалась, но продолжала спать.

Когда запели вторые петухи, трое детей незаметно покинули дом. Предрассветное утро было морозным. Навстречу им попался старый сторож с фонарем и дозорной трещеткой. Ити спросила его, как найти городскую управу. Добрый старик объяснил, где находится резиденция Западного правителя, исполняющего дела в этом месяце.

*...сторож с фонарем и дозорной трещоткой. — Специально нанятые управой люди обходили ночной город и наблюдали за порядком. Постукивая в деревянные колотушки, они возвещали горожанам о своем бдении.*