Беги, пока не поздно.

Я возмущенно дергаю ее за платье, пока толпа за кадром смеется, а муж Шарлотты смотрит на меня с немым шутливым вопросом. И здесь, в моем настоящем, нашем прошлом с кассеты, я улыбаюсь, глядя на эти безупречные моменты жизни. Хотя что-то внутри меня все же обрывается, когда я вижу ее снова. Уже более худую и измученную. Темные круги под глазами стали еще отчетливее.

Знаешь, Шарлотта стала мне близким другом. После смерти Рафаэля Лесли решила, что ее жизнь должна быть направлена на помощь бедным детям из стран третьего мира, чтобы отвлечься от суеты этой грубой жизни, поэтому спустя время мы и вовсе перестали созваниваться и списываться. Поначалу это огорчало, порой даже бесило, но вскоре я свыклась с этой мыслью, ведь каждый из нас переживает свое горе по-разному. Таким образом, Лесли сбрасывала с себя мантию боли, которая все еще висела на мне, грустя о потерянной подруге.

Шарлотта же всегда была рядом, порой раздражая, выводя из себя, но все же оповещая меня об успехах Ника или учебе Кэролайн. Это было равноценно пуду золота, даже дороже. Эти новости по принуждению и совести стали для нас мостом друг к другу.

Естественно, именно она стала для меня опорой в том, что произошло после…

Почему именно Шарлотта? Неужели именно сейчас я узнаю правду о том, куда запропастился я?

Что ты почувствуешь в один прекрасный день, вполне обычный, когда соседи поливают свои газоны, возможно, варят кофе или прогуливаются по заполненным улицам Нью-Йорка, сидя в почти пустом крыле больницы и слушая ненавистные слова, хотя все, что хочется – это биться головой об стену, пока не разобьешь череп, пока кровь не взорвется в мозге, оповещая о мгновенной смерти?

Я почувствовала оцепенение. Стояла там, ничего не видя и не слыша… и не ощущая. Жизнь вновь разбивала меня на части, к чему мне вообще что-то делать, если даже стоя на ровном месте, она била меня кувалдой по голове?

Доктор повторил, может быть, дважды. Или пять раз. Пока до меня наконец-то не дошел смысл его слов.

У вашего сына периферический рак лёгкого I стадии.

Слышишь ли ты это отчаяние?

Я перестаю дышать вместе с ней, когда она закрывает лицо руками и не двигается. Нас обоих настигает цунами, снося с намеченного пути. Резко, неожиданно, будто минуту назад все не было прекрасно.

Мы всего лишь проходили ежегодное исследование, чтобы отправить его в садик, но вместо этого я нашла свою смерть в самых счастливых уголках планеты. Как это возможно? Как наш мальчик, абсолютно здоровый, энергичный, умный, смог дойти до этого края? Ему всего четыре! Четыре года, как это могло произойти?

Пленка резко останавливается, но я продолжаю сидеть на месте, не желая слушать дальше. Планета моя остановилась, от того я не мог двигаться.

За окном гремит гром, а я, даже не вздрагивая, все смотрю и смотрю в одну точку.

Точку, ставшую смертью для моего еще молодого сердца.

========== Кассета 7. ==========

16:49

Вся наша жизнь стала похожа на кошмар. Какой это круг ада? Я запуталась, Дьявол, просвети же меня…

Я включаю кассету спустя долгое время. С трудом, заставляя себя перешагнуть через боль. Безжизненно смотрю на экран и не понимаю, как та Гвен все еще умудряется оставаться такой непоколебимой. Это ли отчаяние? Это ли боль в чистом виде?

А потом я понимаю, что возможно эта боль настолько срослась с ней так, что стала невидимой.

Что-то сломалось, а мы не в состоянии починить эту безумную Вселенную… К чему тебе бессмертие, когда твой ребенок медленно тает у тебя на руках? Исчезает по граммам, переставая есть, утихает, больше не находя книги интересными. Перестает бегать по комнатам, сидя в одном месте.

Пока его родители крушат мебель и стараются перевернуть всю науку, чтобы найти панацею. Возвращаясь в Лондон, путешествуя по миру, все сильнее зарываясь в вязкие пучины безжизненности. Боль, она везде, она стала частью меня, видишь ли ты это?

Безусловно. Ты подарила ее и мне. За что? Гвендолин, за что ты так со мной? К чему эти кассеты? Я не могу изменить природу, мы обречены на провал. И теперь я знаю это заранее? Как мне быть после этого?

Прекрати. Не уничтожай меня.

Говорят, что болит сердце, но это не правда. Болит абсолютно все тело, душа, разум – все-все! Это черви, что грызут мои кости, и я не смогу избавиться от них ни в одном из миров.

Врачи опускали руки, лишь выписывая таблетки и процедуры. Кабинет химиотерапии становится моим вторым домом. Мы практически живем в больницах.

А болезнь все сильнее захватывает мое чудо.

Оно разрушает его, тушит пламя в его глазах, и я более не могу терпеть это.

Мы стали так часто ругаться! Жизнь ставила нас перед обрывом. Я разбивала посуду, крушила мебель, в то время как ты все чаще оставался на работе, ночуя там гораздо чаще, чем дома. Это было твоим спасением не только от боли, но и от безумия жены, что теряла своего ребенка.

Теперь я понимаю, что мне не за что тебя винить. Ты справлялся с горем иначе, чем я. Но мы оба проваливались.

Мы оба, понимаешь?

Но тогда это было по-другому. Боже, как же глупо…

Я повторяю за ней. Меня больше ничего не тревожит, ибо в груди разрастается дыра. Эта дыра втягивает абсолютно весь мир.

В тот вечер мы сильно разругались. Обвиняли друг друга во всех грехах, что могли припомнить. Жизнь не щадила нас, а мы помогали ей в этом, не щадя друг друга. Мы не стояли рядом, мы ненавидели каждый миг, что нам приходилось делить напополам.

Нет, никогда. Никогда.

Только отчего же и сейчас я люто ненавижу ее за то, что она показывает мне эти кассеты?

Ведь так проскакивал год, врозь, в ненависти и гневе. Каждая секунда становилась хуже предыдущей. Каждый день равен прохождению через ад.

И однажды это собралось в одну кучу и взорвалось точно граната.

Ты обвинял меня во всем. Это было исповедью утопленника, собрание ненависти, что вылилась на меня точно ведро с помоями. Никто, никто не был виноват как я, но все же твои слова резали меня хуже ножа. Нет, не так. Ты рубил топором мою голову, пока она не покатилась к твоим ногам.

И я не оставалась в стороне, будя криком весь квартал. Ты был мне ненавистен. Ты был мне противен. Вся я, сосредоточенная на боли, желала тебе смерти.

Наш сын умирал!

Я стараюсь сломать себе пальцы. Извиняюсь, извиняюсь, хотя понимаю, что она ничего не услышит. Господи, прости меня, пожалуйста.

Она рыдает, и слезы ручьем стекает по ее худому лицу вниз, падая на стол. И как бы мне не хотелось их остановить, я не могу.

Ее горе стало моим горем в разы сильнее, чем ожидалось.

А ты пропадал на работе, забывая про него, словно он уже умер! Как ты мог, Гидеон? Как смог ты покинуть его в эту минуту отчаяния? Неужели твоя боль превосходила его? Неужели он не заслуживал отца, который смог бы его поддержать?

Она кричит, а я борюсь с желанием закрыть уши. Я заслужил все это. Я заслужу всю эту ругань.

Боже, как же я хотела никогда тебя не встречать! Просто жить, не зная всего этого горя. Это проще, чем ненавидеть человека, которого совсем недавно любил сильнее силы притяжения.

Говори же! Говори! Я же сдаюсь, почему ты не поднимаешь меня из могилы? Почему ты роешь свою, но не рядом со мной?

Я хочу стать глухим. Но, не так ли я поступал в нашем горе? Чем я буду лучше сейчас? Мне многое хочется сказать, но у меня нет выбора, от того я просто становлюсь слушателем. Хотя бы сейчас.

Он умер, когда ему едва исполнилось пять. Рак стал его спутником, он повел его к вратам рая, даже если мы отчаянно боролись. Все было ничтожно. Все было бесполезно.

Наш Лукас…

Мой мальчик…

Я скучаю по тебе.

Гюго как-то сказал, что матерям, что потеряли своего ребенка, время не приносит забвения. Такое горе не старится. Траурные платья изнашиваются, в сердце же остается мрак.

Я вижу мрак в глубине ее сердца. Он делает ее слабее и сильнее одновременно.