Боль и тоска настигли его позже — когда война закончилась, и нужно было возвращаться к нормальной жизни.

На военную разведку он работал еще два года. Потом и это перестало казаться нужным и важным — и не осталось ничего. Да, он уже учился в университете; да, у него было блестящее будущее; да, семейный капитал ему удалось сохранить почти полностью.

Внешне все было в порядке и на высоте. Другого не видел и не знал никто: ни бессонных ночей, полных кошмаров, ни пустых вечеров, когда он напивался до бесчувствия, сидя в одиночестве перед погасшим камином, только чтобы хоть немного поспать.

Прошлое не отпускало его. Вой сирен и свист падающих бомб были даже не худшим его кошмаром. Много хуже были другие видения. Люди: лица, взгляды, голоса… Нет, не все они были мертвы, но все внушали страх. Он даже не всегда мог понять, почему. А когда понимал, что было делать? Обратиться к психиатру мешала фамильная гордость и отсутствие видимого смысла.

В обществе он считался завидным женихом и вниманием женским обижен не был. Но итог у всех попыток завязать с ним отношения неизменно был один — недоумение и разочарование: «Это не мужчина, это ледяная статуя!».

Пустые дни складывались в месяцы, потом в годы.

Ему было двадцать два, а он чувствовал себя стариком. Не видел смысла ни в чем. Не видел будущего. И до сих пор не получил круглой татуировки на запястье — такой, какую мальчишкой тайком рисовал на своей руке, мечтая вступить в организацию, которой служили десять поколений его предков.

Все изменилось в один день.

Накануне вечером его камердинер, служивший еще у его отца, не вытерпел. Принеся очередную бутылку и оценив состояние хозяина, он помотал головой и решительно сказал:

— Месье Антуан, так нельзя! Вы губите себя. Что сказал бы ваш отец?

Лафонтен спокойно дотянулся до ящика в столе, достал пистолет. Снял его с предохранителя и положил на стол — с противоположного края от бутылки.

Затем сказал:

— Смотри, Морис. Можешь забрать или одно, или другое. То, что останется, поможет мне заснуть.

Камердинер побледнел. Обошел стол, взял пистолет и молча ушел.

Оставшись в одиночестве, Лафонтен наполнил стакан и, глянув на свое отражение в зеркале над камином, подумал, что рассуди Морис иначе, смотреться в зеркало сейчас было бы некому. И прибавил мысленно — не такая уж это плохая идея.

В конце следующего дня он отправился на очередную вечеринку, от которой не ждал ничего, кроме скуки и пустого вечера в компании бутылки и стакана. В сущности, и идти туда было незачем. Но, во-первых, он все-таки не хотел совсем уходить от жизни общества, к которому привык с детства, а во-вторых, надо же было чем-то занять вечер. Да еще ему сказали, на этой вечеринке, возможно, появится кто-нибудь еще незнакомый. Новые люди — новое развлечение.

И там он впервые увидел ее.

Сначала услышал, но и этого оказалось достаточно.

Невидимая пелена лопнула. Плоский серый мир мгновенно ожил, наполнившись светом, красками и звуками.

Их представили друг другу. Она сказала что-то вроде: «Очень приятно», и он ответил такой же ничего не значащей фразой. А потом не сводил с нее глаз. Ждал, сам не зная чего.

Довольно быстро он приметил парня, по-хозяйски крутившегося возле нее. Лицо парня было ему знакомо, жаль, имя в памяти не задержалось. Ей такое общество явно не нравилось. Тогда, едва зазвучали первые аккорды вальса, он подошел и предельно вежливо отодвинул соперника в сторону:

— Прошу прощения. Мадемуазель обещала этот танец мне.

Как счастливо вспыхнули ее глаза! Или ему просто очень хотелось увидеть этот блеск?

Она была легкой и гибкой. Ее рука лежала на его плече совсем невесомо.

— Благодарю вас, месье Лафонтен.

— Антуан. Не нужно церемоний… Что надо этому субъекту? Он от вас не отходит.

— Конечно, не отходит. Это же почти мой жених.

— Жених? — Он едва не сбился с шага. — Не выглядит достойной партией.

— Наша семья потеряла большую часть состояния. Теперь я не могу претендовать на многое. Он богат и сумел произвести впечатление на моих родителей.

— Богат, говорите? — задумчиво повторил Лафонтен. — Вы очень рассердитесь, если я нанесу вам визит и попытаюсь произвести впечатление на ваших родителей?

Она засмеялась — словно зазвенел хрустальный колокольчик:

— Не слишком ли вы торопитесь?

— Конечно, тороплюсь. Я ведь едва не опоздал.

Она снова стала очень серьезной.

— Простите меня, Антуан. Я знаю о вас очень мало, и говорить о замужестве… преждевременно.

— Разумеется, я не тороплю вас, Амели. Лишь хочу, чтобы у вас было время подумать. И выбрать.

Она улыбнулась и кивнула.

В ту ночь, впервые за долгое время, он спал спокойно, без снов и без страха.

Их свадьба состоялась через четыре месяца.

Светская хроника признала Антуана де Лафонтена и Амели Легран самой красивой парой года. Но ему не было дела до светской хроники. С Амели в его жизнь вернулся смысл. Уже одно это имело значение больше, чем деньги, титулы и признание света.

Спустя еще два месяца он официально вступил в Орден. После разведшколы, четырех лет шпионской практики и четырех курсов факультета истории, в Академии он ограничился только кратким курсом лекций и собеседований, после которых разрешалось приступать уже к самостоятельной работе. Социальный статус агента во все времена имел не последнее значение при выборе задания. Лафонтену при его положении в обществе о полевой работе можно было даже не думать. Но он отказался и от претензий на то, к чему обязывало его положение и репутация его семьи, решив стать исследователем.

В рядовых он не задержался — это было бы уж совсем против его характера — и в следующие шесть лет возглавлял Европейскую группу исследователей. Эта работа вполне соответствовала его мирской профессии историка и, что не менее важно, стала его первым успешным опытом в роли руководителя.

На удивление безоблачными были эти годы. Спокойная работа, уютное семейное счастье. Любовь Амели, рождение долгожданного сына — наследника фамилии… В двадцать девять лет Лафонтен начал работать над своей первой диссертацией. И тогда же впервые узнал, что за его успехами давно и очень внимательно следит шеф Службы безопасности и Стражи Трибунала Марко Верчезе.

*

Прозвище «Торквемада» прилипло к Верчезе настолько прочно, что за глаза его иначе и не называли. В прошлом офицер итальянской контрразведки, ныне все свои умение и опыт он использовал на службе Ордену. А опыт был немалый.

На встречу с ним Лафонтен шел без страха, не зная за собой ничего предосудительного. Но и полностью спокойным чувствовать себя не мог. Все-таки репутация на пустом месте не возникает, а про Верчезе говорили, что он полностью соответствует своему прозвищу…

Первое впечатление спокойствия не прибавило. Кабинет шефа Службы безопасности показался Лафонтену удивительно обыкновенным и лишенным всякой индивидуальности. За просторным, почти пустым письменным столом сидел щуплый, очень немолодой человек. Под его взглядом, как будто ничего особо не выражающим, Лафонтен сразу почувствовал себя беззащитным и понятным насквозь.

— Итак, месье Лафонтен, — произнес Верчезе наконец, постукивая пальцами по лежащей на столе папке с бумагами, — ваше досье я изучил в подробностях. Французское Сопротивление, секретная разведшкола, работа на военную разведку, владение оружием… масса интересного. Вы могли стать профессиональным разведчиком. Но почему-то не стали.

Лафонтен усмехнулся:

— Взгляните на даты, месье Верчезе… Мне было восемнадцать лет, когда закончилась война. И я уже тогда был сыт по горло и разведками, и диверсиями, и стрельбой по темным переулкам.

— Сытость есть состояние приобретенное. И, следовательно, преходящее, — бесцветно сказал Верчезе. — Голод же и жажда рождаются вместе с человеком.

— Если вы имеете в виду жажду разрушения…

— Я имею в виду жажду силы и власти. В вашем конкретном случае. Уверен, ваше нынешнее скромное положение в иерархии Ордена вас устраивает, но так не будет всегда.