Но это было потом, аж через четыре месяца после переезда. А первые два Ольга северским краем наслаждалась. Наслаждалась сопками и двумя шустрыми речками, Дерином и Манусом, между которыми втиснулся посёлок. Наслаждалась подосиновиками, которые росли в получасе ходьбы от их барака и задорно семафорили своими оранжевыми шляпками меж карликовых берёз и осин. Приходила в экстаз от ядрёной брусники размером с мелкую вишню. В конце августа ягода буквально красным ковром покрыла склоны всех соседних сопок, и народ таскал её вёдрами, эту крупнокалиберную бруснику, запасаясь витаминами на зиму. Ольга тоже запаслась, за какие-то два часа собрав аж шесть литров. И в этих приятных хлопотах всё ждала, когда же редактор отправит её на настоящее задание.
Редактором «Золотой Округи» оказалась крепкая дама предпенсионного возраста с замечательным именем Ариадна. В районную газету Ариадна была сослана в начале восьмидесятых из главных редакторов Северской областной газеты, ещё и рада была, что легко отделалась. Уж больно скандальный случай получился, по тем временам и вовсе могли из профессии изгнать.
А случилось вот что. В номер на первую полосу срочно ставили заметку о водителе, который как раз накануне прошел свой стотысячный километр по северским перевалам. Заметку быстро написала сама Ариадна, текст срочно отправили в набор (тогда ещё высокий, со свинцовыми буквами) полосу срочно вычитали и корректор, и сама редактор). И наутро газета вышла с восторженной статьёй и с фотографией героя. На фото герой сидел, крепко вцепившись в баранку, и с сосредоточенным напряжением глядел вдаль. А под фото (напряжешься тут!) красовался заголовок статьи: «Сто тысяч километров – не пердел!». Наборщик впопыхах букву «е» не туда поставил, корректор проглядел, Ариадна заголовок в гранках не вычитала…
С тех пор прошло лет десять, но Ариадна бдела вовсю, к молодым журналистам относилась со строгостью и бестрепетной редакторской рукой вымарывала всю, как она говорила, «отсебятину». В Ольгином случае – именно то, что делало её заметки лёгкими, ироничными и живыми, за что её хвалили преподаватели университета и руководители практики, отчего в Свердловской городской газете с удовольствием брали её очерки и репортажи. Там хвалили, а тут – вымарывали… Но Ольга всё равно старалась хоть как–то обыграть скучнейшие задания, которыми её нагружала Ариадна. Отправила однажды расхвалить яйценоскость совхозных кур, которые расстарались по случаю изменения режима питания и освещения, и взять интервью у зоотехника-рационализатора, который всё это дело придумал и внедрил. Рационализатор оказался тем ещё рассказчиком: заикался, краснел и кивал в ответ на наводящие вопросы. Интервью ей просто-напросто пришлось выдумывать, добавив лирики и размышлений на тему «человек и его Дело». Однако после решительной правки Ариадны вся выдумка ушла в отвал. И на выходе рационализатор превратился в идеально-плакатного героя северных будней, а Ольга, чья подпись осталась под интервью, – в идиотку с шершавым языком плаката. Ещё как-то Ариадна отправила её писать о племенном коровьем пополнении, прибывшем в совхоз с материка. Ольга попросилась войти в коровник – хотела впечатлений набраться. Получила от зоотехника пару резиновых сапог сорок пятого размера, влезла в них вместе с кедами тридцать шестого, добрела до стойла, постояла, поглядела на чёрно-белую сверх удойную скотинку, собралась развернуться к выходу и чуть не рухнула плашмя в навозную жижу. Пока она стояла и набиралась впечатлений, сапоги засосало выше щиколоток, и вынуть их не было никакой возможности, – вынималась нога в кеде, сапог оставался. Так и стояла она минут двадцать, решая, что делать, выгребать в кедах по навозу или орать «помогите», пока зоотехник, которого кто-то куда-то отозвал, не спохватился: «А куда-то подевалась наша корреспондентка?» В итоге он вытащил её на руках – сапоги так и остались стоять в жиже.
В результате настроение у Ольги случилось такое, что впору фельетон про ферму строчить. Сама перешла на штампы о строителях светлого настоящего, – так легче врать было.
А как она радовалась, когда Ариадна отправила её на драгу писать о выполнении плана золотодобычи! Вот она, северная романтика! Драга, плавучая махина ростом с трёхэтажный дом, как раз тарахтела недалеко от посёлка. Она каждое лето, как вскрывалась река, перекапывала дно Мануса, намывая золотой песок и вываливая на берега кучи отработанной гальки. Эти отвалы тянулись на несколько километров вдоль реки и стали особенностью местного пейзажа.
Однако, и на драге правда жизни оказалась такой, что писать про неё в газету было никак нельзя. Начальник участка поначалу бойко отвечал на Ольгины вопросы, матюгаясь каждым вторым словом. Причём делал это запросто и по привычке, только к середине интервью поняв, – Ольга моргала и заливалась краской, но терпела, – что происходит что-то не то. Как понял и постарался «фильтровать базар» – не смог разговаривать. Рабочие из-за грохота драги объяснялись жестами и молодуху, которая снимала пробу намытого грунта и называлась опробщица, подзывали по-простому, прикладывая к ширинке сложенные кольцом большие и указательные пальцы. Получалось, на Ольгин взгляд, непристойно, но опробщица не обижалась. Из всей ожидаемой Ольгой романтики осталось только добытое золото. Золото ей показали, но тусклые крупинки и комочки, из-за которых были перекорёжены берега реки, Ольгу тоже не очень впечатлили.
Вадиму повезло больше. Муж напросился в артель к старателям, жил с ними всё лето, наезжая домой раз в две недели, писал по-настоящему живые зарисовки и отправлял их в областную газету в Северск или в Москву, в «Труд» и «Социндустрию». Кое-что печатала и Ариадна, – раз уж область пропускала, можно и ей расслабиться. И московские редакторы печатали северные репортажи почти без купюр. Вадим вдруг сделался собкором московских газет и многообещающим молодым журналистом. А Ольге вдруг поверилось, что работе муж отдается с гораздо большей страстью, чем семье. Это работу он любит, а с Ольгой так, дружит.
Семейная жизнь у них с Вадимом получалась ровная и спокойная. Ольга физически не умела орать, от чужих криков её просто тошнило, до темноты в глазах и до головокружения. Это с детства так повелось, – седьмом классе она дпже упала в обморок, когда её принялась распекать новая учительница по истории. Их Нину Ильиничну, которая разговаривала ровным голосом и всем ученикам говорила «вы», тогда отправили на пенсию, взамен пришла новая, Эльвира Валерьевна. Новая учительница говорила неприятным высоким голосом почти не меняя интонацию. Народ в классе быстро заскучал и начал писать друг другу записочки, передавая их по партам. Эльвира Валерьевна на Ольгиной парте одну такую записочку перехватила, развернула, прочитала и принялась на Ольгу орать. Она до сих пор помнила, как визг Эльвиры Валерьевны буквально ввинчивался в голову, входя в середину лба и отзываясь тошнотой под ложечкой. Это было невыносимо, хотелось закрыть уши и глаза и куда-нибудь деться. Она и делась, упав в обморок. От Ольгиного обморока истеричка-историчка с перепугу сама чуть сердечный удар не получила. Сбегала за медсестрой, та совала Ольге под нос вонючий нашатырь, твердила что-то про переходный возраст и гормональную перестройку. Потом написала освобождение от уроков на три дня. Когда Ольга вернулась в школу, уроки истории в их классе опять вела Нина Ильинична.
Дома у них тоже непринято было кричать. Мама не повышала на Ольгу голос, она с ней договаривалась. А если Ольгу как-то заносило, маме достаточно было добавить жёсткости в голосе и взглянуть строго поверх очков. И дочь понимала.
Вадим тоже всегда с ней договаривался. Он начал ходить за Ольгой с первого курса. Как сел рядом на установочной лекции для первокурсников, так и держался всё время в пределах видимости. Они учились в одной группе, вместе курсовые писали, на практику ездили. Ольга за пять лет так привыкла к Вадиму, что и замуж вышла больше от привычки, чем по любви. Почти сразу их семейная жизнь стала протекать ровно, как у давно женатых и хорошо притесавшихся друг к другу супругов. Вадим совершенно не расстраивался, если Ольга не успевала что-то сделать по дому. Сам мог состряпать себе несложный ужин, рубаху погладить, состирнуть по мелочи. Он никогда не повышал на Ольгу голос, не срывал на ней раздражение. И ни капельки не ревновал.
