Я разработал кое-какие уравнения для решения подобных задач и в результате заметил некую связь – возможно, это было sin 2 x + cos 2 x = 1, – напомнившую мне о тригонометрии. За несколько лет до того, вероятно одиннадцати-двенадцатилетним, я прочитал взятую в библиотеке книгу по тригонометрии – и думать о ней забыл. Помнил только, что тригонометрия имеет какое-то отношение к связи синусов с косинусами. И я начал, рисуя треугольники, выяснять эти отношения, причем каждое доказывал самостоятельно. Кроме того, я вычислил синусы, косинусы и тангенсы с шагом в пять градусов, – начав с известного мне синуса угла в пять градусов и используя сложение и выведенные мной формулы половинного угла.
Спустя несколько лет, уже изучая тригонометрию в старших классах школы, я просмотрел те записи и обнаружил, что мои примеры нередко отличаются от приведенных в учебнике. Иногда мне не удавалось найти простой способ решения задачи, и я ходил кругами, отыскивая его. Иногда же мой способ оказывался умнее – решение, приведенное в учебнике, было более сложным! В общем, порой верх брал я, а порой – учебник.
Занимаясь. тригонометрией, я невзлюбил символы, которыми обозначаются синус, косинус, тангенс и так далее. На мой взгляд sin f выглядел как «s умножить на i, умножить на п и умножить на f»! И я изобрел другой, похожий на значок корня квадратного – «сигма» с длинным хвостом, под который я и помещал f. Для тангенса использовалась «тау», а для косинуса – подобие «гаммы», правда и оно смахивало на корень квадратный.
Далее, обратный арксинус обозначался той же «сигмой», но зеркально отраженной слева направо, так что сначала шла горизонтальная линия с аргументом под ней, а затем уж сама «сигма». Это и было арксинусом, а НЕ дурацкий sin 1 f! Понаписали в книгах черт знает чего! Для меня sin 1 означал 1/синус – обратный синус. Конечно, мои символы лучше.
И f(x) мне тоже не нравилось, потому что походило на «f умножить на х». И dx/dy не нравилось – эти d хотелось сократить в числителе и в знаменателе, поэтому я применял другой значок, похожий на amp;. Для логарифмов я применял большое L с вытянутой нижней ножкой, на которую ставился аргумент, – и так далее.
Я считал, что мои символы ничем не хуже, а то и лучше обычных – какая разница, какими именно пользоваться? Впоследствии выяснилось, что разница все-таки существует. Однажды, объясняя что-то соученику, я начал, не подумав как следует, выписывать эти символы, и он спросил: «А это что за чертовщина?» Тогда-то я и сообразил, что для разговора с другим человеком придется пользоваться стандартными обозначениями, и от своих со временем отказался.
Изобрел я и набор символов для пишущей машинки, позволявший печатать на ней уравнения, – что-то вроде значков «фортрана». Пишущие машинки я тоже чинил – с помощью канцелярских скрепок и аптечных резинок (тогдашние не рвались, как те, что продают сейчас здесь, в Лос-Анджелесе), – однако непрофессионально. Просто добивался, чтобы они работали. Впрочем, и тут главная проблема была – понять, что в машинке разладилось и как это поправить, вот это меня и интересовало, как любая головоломка.
Стручковая фасоль
Одно лето – мне было тогда семнадцать-восемнадцать – я проработал в ресторане, которым управляла моя тетка. Не помню, сколько я получал – кажется, двадцать два доллара в месяц, отрабатывая попеременно то одиннадцать часов, то тринадцать, то прислуживая в вестибюле, то убирая со столов в ресторане. Работая в вестибюле, я после полудня должен был относить стакан молока миссис Д., женщине-инвалиду, которая никогда никому чаевых не давала. Так был устроен мир: вкалываешь каждый день по много часов и ничего за это не получаешь.
Отель был курортным и стоял на береговой окраине Нью-Йорка. Мужчины уезжали по утрам на работу в город, а оставшиеся в отеле жены играли в бридж, так что нам все время приходилось вытаскивать для них карточные столы. А вечерами мужчины играли здесь же в покер, к их приходу столы надо было подготовить заново, пепельницы вытряхнуть и так далее. Мне всегда приходилось задерживаться до поздней ночи – часов до двух, так что одиннадцать – тринадцать часов в день – это не просто слова.
Кое-что мне в этой работе не нравилось – чаевые, к примеру. Я считал, что нам следует больше платить, а чаевых мы брать не должны. Однако, когда я обратился с этим предложением к управляющей, она лишь рассмеялась. И потом говорила всем: «Ричарду не нужны чаевые, хи-хи-хи; он не хочет брать чаевых, ха-ха-ха». Мир переполнен тупицами, которые строят из себя всезнаек, а на деле самых простых вещей не понимают.
Так вот, была там одно время компания мужчин, которые, возвращаясь из города, приходили в отель и первым делом требовали лед для своих напитков. А со мной работал один парень, настоящий портье. Он был старше меня и намного опытнее. Как-то раз он сказал мне:
– Слушай, мы все время приносим лед этому малому, Унгару, а чаевых от него ни разу не видели, даже десяти центов. Если он снова попросит льда, не приноси ему ни черта. А когда они тебя опять подзовут, скажи: «Ой, простите, забыл. Со всяким случается».
Я так и сделал – и получил от Унгара пятнадцать центов! Правда, сейчас, вспоминая об этом, я понимаю, что тот портье, профессионал, действительно знал, что делает, – он послал другого туда, где можно было нарваться на неприятности. Использовал меня для того, чтобы приучить этого Унгара давать чаевые. Сам он ни слова не сказал, говорить заставил меня!
В ресторане я занимался уборкой столиков. Сваливал все, что на них оставалось, на поднос и, когда тот нагружался достаточно, отвозил его на кухню. И должен был забрать там чистый поднос, так? Делать это приходилось в два приема – старый снять, новый поставить, – однако я подумал: «Да ведь можно и в один прием». И попробовал, стягивая с тележки нагруженный поднос, одновременно подсунуть под него пустой: старый соскользнул, и – БАМ! – все с него полетело на пол. На шум сбежался весь персонал. И естественно, начались расспросы: «Что ты сделал? Почему он свалился?» Ну разве таким людям объяснишь, что я пытался придумать новый метод обращения с подносами?
Один из десертов – нечто наподобие кофейного кекса – очень красиво подавался на уложенной поверх блюдца салфетке. И на кухне можно было увидеть человека, носившего звание «помощник буфетчика», – он как раз и занимался тем, что подготавливал это самое блюдце и эту самую салфетку для десерта. Раньше этот человек был не иначе как шахтером – коренастый, с очень короткими круглыми толстыми пальцами. Он брал пачку салфеток (а они были плотно спрессованы в упаковке), отделял толстыми пальцами одну от другой и раскладывал их по блюдцам. И все повторял: «Черт бы побрал эти салфетки!» Помню, я однажды подумал: «Какой контраст – человек, сидящий за столиком, получает кекс на блюдечке с салфеткой, а в буфетной другой человек с толстыми пальцами твердит: „Черт бы побрал эти салфетки!“ Вот тебе и разница между реальным миром и декорациями».
В первый же день работы женщина, заведовавшая буфетной, сказала мне, что обычно делает для тех, кто работает в позднюю смену, бутерброды с ветчиной или еще с чем-то. Я ответил, что люблю сладкое и, если от ужина останется какой-нибудь десерт, предпочел бы его. На следующий день я задержался на работе до двух ночи – мужчины опять играли в покер. Я сидел в уголке, скучал, делать было нечего, и вдруг вспомнил, что меня ждет десерт. Дошел до холодильника, открыл его – буфетчица оставила мне не один десерт, а шесть! Шоколадный пудинг, кусок кекса, ломтики персика, рисовый пудинг, желе – все, чего душа ни пожелает. Я уселся и уплел все шесть – вкусно было невероятно!
На следующий день она сказала мне:
– Я тут для тебя десерт оставляла…
– Замечательный, – ответил я, – совершенно замечательный!
