Якуб уверял, что они с Машей родственники! По профессии он программист, все изучил и проверил по документам – главным образом по тем, что есть в оцифрованных архивах. Просто хотел восстановить историю рода.

Был когда-то такой польский род Заславских-Кущинских, довольно знатный. В ХVI веке одна часть, Кущинские, обосновалась в Смоленске – город в ту пору находился под польским владычеством, а другая, Заславские, осталась в Варшаве. И вот будто бы Якуб выяснил, что некий Кущинский жил в Смоленске еще в ХХ веке. Маше он доводился прадедом.

– Да, все сходится, Антон Кущинский – мой прадед…

Маша задумалась. О прадеде она знала довольно много: бабушка рассказывала. Бабушке было четырнадцать лет, когда ее родители развелись. Она очень любила отца и сильно переживала из-за его ухода. А еще через три года его арестовали и почти сразу расстреляли. Бабушка даже на Машиной памяти сразу начинала плакать, как только речь заходила о ее отце, хоть и годы прошли и старенькая совсем была.

Как об этом расскажешь чужому человеку, пусть и родственнику? Вряд ли поймет. И ведь расстреляли просто за фамилию. А в 1954-м реабилитировали. О прадеде даже небольшая заметка есть в книге «По праву памяти», Катынский музей жертв политических репрессий издавал. Только как это ему объяснишь?

Но Якуб оказался куда понятливее, чем она считала.

– Я знаю, что он был репрессирован, – неожиданно сказал он. – Это очень печальные события. Думаю, вряд ли Антон мог быть похоронен в фамильном склепе.

Маша удивилась: в каком еще склепе?

– Да, конечно, – сказала она вежливо, не уточняя.

Якуб вздохнул:

– Я бы хотел все же посетить склеп, вспомнить предков…

– Конечно! – заторопилась Маша. – Склеп, если и был, не сохранился. Если честно, я не слышала о фамильном склепе. В войну Смоленск почти весь сгорел, какой уж тут склеп. Но мы можем съездить на могилу прабабушки. И в Катынь[2] можно, прадед, скорее всего, похоронен в Катыни, там тогда хоронили расстрелянных – в общей могиле. Там и музей есть.

Потом она рассказала о своем троюродном брате Алеше Евлампиеве, еще одном живом потомке Антона Кущинского. Алексей приходился ей вообще-то не братом, а троюродным дядей, хотя был всего на пять лет старше. Такой парадокс.

После развода с прабабушкой Антон Кущинский снова женился. В 1937-м, незадолго до ареста, у него родилась еще одна дочка. Алеша был потомком Кущинского по той, второй линии. История отношений двух семей была не совсем обычной. Маше она нравилась.

После развода семьи не общались. Женщины ревновали Антона и старались больнее уколоть друг друга. Прабабушка называла вторую жену некрасивой, даже уродливой. А та, учительница, считала прабабушку необразованной деревенщиной, попросту дурой. После ареста деда взаимные обвинения прекратились, но дружить они, конечно, не дружили.

А потом грянула война. Прабабушка к тому времени тоже осталась одна. Ее второй муж, кавалерийский офицер, умер в апреле 1941-го от быстро прогрессирующего туберкулеза (простудился на учениях). Дальше случилось так, что в эвакуации обе семьи Антона Кущинского попали в один небольшой город на Урале и там оказались практически соседями, да еще работали обе жены на одном заводе. Обеим приходилось настолько тяжело, что мало-помалу они стали помогать друг другу. Может, каждая при виде другой вспоминала Антона? Обе его любили, иногда говорили о нем, уже беззлобно – как-то ему сейчас там, в лагере? А может, воюет? Они и не догадывались, что «десять лет без права переписки» означает расстрел.

В общем, не было бы счастья, да несчастье помогло: две семьи Антона Кущинского не только помирились, но и подружились. Разница у бабушки и ее единокровной сестры была семнадцать лет, поэтому дружила младшая дочь Антона больше с племянницей, Машиной мамой. Вот и у Маши с Алешей так повелось.

Якуб об Алеше тоже знал, все из тех же документов, по которым он изучил родословную смоленских Кущинских. Фамилию прадеда ни одна ветвь не сохранила, в обеих семьях у него были дочки, но Якуб все равно их нашел. Договорились, что Маша соберет родственников вместе и познакомит.

В обед случилось радостное событие: на карточки сотрудников пришла зарплата. Это было очень кстати. Маша с Аллочкой, воодушевившись получением денег (хоть каких), в обеденный перерыв решили сбегать на рынок. От музея не так далеко, главное, все время под горку, Смоленск ведь на холмах стоит. Сейчас им от центра вниз, к Заднепровью.

Только подошли к библиотеке – открылся собор. Он вообще почти отовсюду виден в пределах крепостной стены. На горе, пятиглавый, с золотыми куполами… С одной стороны к нему ведет винтовая дорожка, огороженная стеной, с другой – широкая лестница. Внизу, прямо на дороге, – памятник Кутузову во весь рост.

Почему прямо на дороге – понятно: рядом Днепровские ворота. Через них французы входили в город, через них и уходили.

«Наконец наступила ночь, и, вместо того чтобы хоть немного успокоить нервы от всех пережитых сцен, она усилила весь ужас дня, и вид горящего города, от которого скоро останутся только груды пепла, был в темноте ночи еще ужаснее», – писал позднее инспектор главного штаба Великой армии барон Деннье.

Утром 6 августа город догорал. Сохранились немногие здания. Наполеон расположился в доме губернатора на Блонье. Его гвардия отдыхала рядом, в березовой аллее, подстелив не вывезенные архивные бумаги и укрывшись от солнца губернскими картами.

Маршал Мюрат остановился в архиерейском доме. Слуги его тотчас взломали двери расположенной рядом Предтеченской церкви и стали грабить ризницу. Узнав об этом, отец Никифор с прихожанами побежали к церкви, стали отнимать архиерейские облачения. Пришлось обратиться лично к Мюрату и добиться от него защиты церковного имущества. В его собственном доме разместился французский генерал, так что многочисленное семейство Мурзакевича оставалось жить в соборе.

В эти первые дни Великая армия была занята не только грабежами. Хоронили мертвых, зарывали трупы лошадей, свозили в одно место раненых. Быстро восстановили один мост (из трех) через Днепр. Мост был необходим для дальнейшего наступления. Император лично руководил его возведением.

Уже на второй день после явления французов, отслужив в соборе литургию, отец Никифор набрал воды в кувшин с крышкой, поставил его в торбу; отдельно приготовил просфоры и святую воду для причащения. Часть дал нести Косте с Ваней – старшим сыновьям. Набрал яблок, овощей, какие были. Посмотрел, сколько сухарей в коробе – мать по его просьбе открыла короб – мало! Положил, однако, в торбу два сухаря. Мать тяжело вздохнула, но слова не сказала, покивала даже согласно.

Священник со старшими сыновьями, помощниками, отправился за Молоховские ворота, на кирпичный завод, где лежали русские раненые. Тех, кто помер ночью, отнесли подальше в овраг, землей забросали. Тех, кто был совсем плох, отец Никифор причастил. Другим дали попить, да по яблоку, да овощей, да по кусочку маленькому сухаря.

Так и ходили до Успеньева дня. Тяжело было на душе, но страшная пустота, которая после смерти матушки отпускала разве во время молитвы, сейчас рассосалась, ушла. Горе и надежда были теперь в душе отца Никифора, но не пустота.

Пожары в городе продолжались, продолжались и грабежи. Питались в основном яблоками. Яблоки, слава богу, уродились, а хлеба почти не было.

12 августа Наполеон и его гвардия выехали из Смоленска. Великая армия отправлялась в поход на Москву.

После обеда Маша пошла в Исторический: нужно было подписать кое-какие бумаги. Заглянула, конечно, по пути к научным сотрудникам, но Юрки на месте не оказалось.

– Он в архив пошел, – улыбнулась ей Татьяна Михайловна, приятная женщина лет пятидесяти. Юрка говорит, что она хорошо знает фонды и человек отличный. В Юркином отделе вообще все сотрудники старше и серьезнее, чем в Машином.