– Вполне себе уголовщина.

– Что? – не понял Коптельцев.

– Советский гражданин, гражданин Жемчужный убит, – с жаром заговорил Зайцев. Кое-что приметил, научился на комсомольских собраниях у Розановой, и даже глядеть старался, как она. – И расследовать его убийство – прямая задача уголовного розыска.

Послал Коптельцеву особенно ясный взгляд.

«Может, это Медведь меня прикрывает?» Медведь был начальником ленинградского ГПУ.

Коптельцев только клацнул челюстью – но матерное слово проглотил.

«У, похоже, и не Медведь. Выше бери. Кто же тогда?»

– Это несчастный случай, насколько мне помнится, – пробурчал Коптельцев.

«А ручкой-то к трубочке все тянется, – холодно отметил Зайцев. – Дельце-то перекинуть подальше от себя и ручки умыть. Шалишь. Не выйдет».

– Не похоже, – возразил он начальнику тем же простодушным тоном. – Уж больно газ своеобразный выбран.

– Много ты знаешь.

Зайцев вытянул ноги.

– Мне товарищи из ОСОАВИАХИМа лекцию целую практически прочли. Да я и сам запах сразу почувствовал, как только вагон открыли. Пахло старым сеном. Но именно что не сеном! Это запах фосгена. И выбран был фосген поэтому. Подозрений запашок не вызовет. Это не хлор, который любая домохозяйка учует. А сеном пахнет… Так где лошади, там и сено – все естественно. Не хотел убийца внимание привлекать. И не просто на вокзале распылил яд свой, а у лошади, в закрытом вагоне. Где запах никого не удивит. И знал, что до забега самого не заподозрит никто ничего. А если заподозрит – так просто кашлянул конь раз-другой. Ведь даже и наездник не заподозрил.

Коптельцев был не глуп, оценил эту опасную речь. На нужного собеседника она произвела бы впечатление своей разумностью, логичностью. На очень высокого собеседника. Очень ненужное ему, Коптельцеву, впечатление. Опасное.

– Интересно звонишь. Только диверсию это не отменяет.

– И уголовное преступление не отменяет.

Черные глазки-буравчики впились в Зайцева. Он выдержал взгляд.

– Хрень, – все же сказал Коптельцев. – Если кому-то понадобилось пришить жокея…

– Наездника, – уже издеваясь, поправил Зайцев. – Жокеи – это когда верхом скачут. А когда рысаки в упряжке, то наездники.

Он, конечно, не стал уточнять, что эту тонкую разницу ему самому объяснили совсем недавно.

– Один хрен, – дернул губами Коптельцев. – Жокея, наездника – хотели бы пришить, по башке бы тюкнули. А на коня свалили, мол, животное, лягнул.

Однако, отметил Зайцев. Фантазии убийцы шеф явно был не лишен.

– Или ножичком пырнуть, – развивал мысль Коптельцев. – Или в бутыль ему клофелин подсыпать. Никогда не поверю, чтобы Жемчужный этот и не кирял.

Здесь начальник угрозыска глядел в корень. «Печень, умеренно пораженная алкоголем», – написал в отчете о вскрытии эксперт.

– Но чтобы подрываться, геморрой себе на голову наживать – с боевым газом чудить… Не верю, – заключил он фразой знаменитого театрального режиссера и лауреата товарища Станиславского. – Бандиты, они не большого ума граждане. Или жучки там всякие, которые вокруг жокеев толкутся.

– Товарищ Жемчужный не жокей.

Проверить, насколько высок его неожиданный покровитель, вернее тот, кто назначил его лопаткой по разгребанию дерьма, теперь можно было только одним способом.

Зайцев встал.

Коптельцев глянул на него беспокойно.

– А наездник, – опять поправил Зайцев.

Способ был рискованный. Зайцев вспомнил троицу на вокзале. Но лучше так, покончить разом, чем каждый день трястись и дрожать.

– В свободное от службы время – наездник. А служил он инструктором Высших кавалерийских курсов. Что-то мне подсказывает, что кавалерия со свойствами фосгена знакома лучше, чем со свойствами клофелина. А ты звони. Если хочешь.

И повернулся к Коптельцеву спиной.

Он еще успел заметить, как белая рука дернулась к телефону – да так и распласталась морской звездой на полпути.

Когда он отпер дверь, квартира, по обыкновению, была темна. Зайцев заглянул на кухню. В кухне стояла светлая ночь. Еще светлей она казалась от развешенного на веревках белья. Зайцев на всякий случай щелкнул светом и тотчас погасил желтую лампочку. Сектанток-странниц, «кухарки» да «няньки», в кухне видно не было.

С кем бы ни связалась Паша, устало подумал он, мозги ей еще не полностью отшибло: она была осторожна. Не сверкала своим новым hobby перед соседями.

В комнате он повесил пиджак («спинджак») на стул, бросил кепку на стол. Сел на кровать. Раздеваться не стал. Быть арестованным и голым не хотелось. Одеваться, прыгая на одной ноге, попадая другой в штанину, – перед оловянными буркалами гэпэушных молодцов? Нет, увольте.

Расстегнул только ворот рубахи и повалился на бок.

Зайцев увидел за окном серенькое, влажное утро. Потом ощутил тесноту одежды, в которой проспал всю ночь. И только потом понял, что проснулся сам, а не был разбужен требовательным стуком в дверь.

Никто за ним не пришел.

За окном слышалось шкряб, шкряб: Паша уже мела тротуар своей колючей метлой.

Не в эту, по крайней мере, ночь.

– На Шпалерной, – объяснила телефонная трубка. – Казармы.

От слова «Шпалерная» у Зайцева во рту появился мерзкий привкус, а перед глазами – кислый зелено-коричневый цвет тюремных коридоров. Их цвет, неровную поверхность – «Лицом к стене!» – он хорошо изучил.

Можно всю жизнь жить в Ленинграде и не бывать, скажем, на Загородном проспекте. Обычно люди снуют по одним и тем же маршрутам каждый день. И хотя по вызовам бригада моталась по всему городу, на Шпалерной Зайцев не был с того самого дня, вернее ночи, когда его вывезли из тюрьмы ГПУ в теплом, кожей и бензином пахнущем брюхе черного «Форда». Уже не арестованного, но еще не понятно кого.

– Знаю, где это. Ага. – Он повесил трубку.

А еще на Шпалерной, помимо тюрьмы ГПУ, как выяснилось, помещался ККУКС. Курсы усовершенствования командного состава. В одной из трех К содержалось указание на то, что курсы эти были кавалерийские, но может, что красноармейские. В прошлой своей – императорской – жизни ККУКС был Высшей офицерской школой.

– Чего лыбишься? – поинтересовался Самойлов.

– Да адрес один – в центре города. Думал, за город трехать придется.

Самойлов не стал спрашивать куда, уткнулся обратно в газету, хотя раньше спросил бы. Зайцев тоже не стал спрашивать, чего это он здесь расселся, как в библиотеке, хотя раньше бы не преминул. «Так и живем», – кисло подумал он, снова набрасывая пиджак.

– Пока, Самойлов.

– И тебе не болеть, – донеслось из-за шуршащего листа.

Он удивился, что Розанова отвела глаза. Вообще-то ее ничем было не пробить, даже если бы свой вопрос Зайцев задал, стоя перед ней совершенно голым. А тут – скосилась в угол, откуда на обоих добродушно посматривал гипсовый Ленин.

– Да я ничего, – тут же пошел Зайцев на попятную. Загонять Розанову в угол было нельзя, даже в такой, задрапированный красной тканью и с бюстом Ленина. – Я просто сигнализирую: томится хороший работник, перспективный кадр, комсомолец. Без настоящей работы.

– Мы разберемся, товарищ Зайцев. Спасибо за сигнал.

«Интересно, говорила она уже с Коптельцевым? Или с кем?» – беспокойно думал он, сбегая по лестнице. Все это было как-то не похоже на обычную Розанову, от которой Коптельцев прятался. Даже Крачкин при ней терял свою ироническую броню и начинал визжать тенорком: «Натравили на меня комсомольцев!»

Бывшие Аракчеевские казармы ничуть не изменились со времен господ офицеров, разве что обветшали. Да мало какие старые фасады в Ленинграде блистали свежим ремонтом.

Длинное приземистое здание с рядом мелких узких окошек тянулось до самого Смольного собора. Зайцев, щурясь, залюбовался на ходу. Золотые луковицы-купола на нарядных голубых башенках плыли вдалеке. Распогодилось, и казалось, башенки собора были отлиты из того же материала, что солнечное и чистое майское небо, а купола – из обрезков, после того как выкроили солнце.