— Войдите! — крикнул контрразведчик.
Обер-лейтенант вышел и зажмурился от яркого света.
— Все в порядке, обер-лейтенант, извините.
— Я понимаю, служба, — сказал летчик.
Глава вторая
Вечером 20 апреля 1944 года, в день рождения Гитлера, начальник службы безопасности (СД) округа Постлау группенфюрер СС Франц Штайнгау был дома и слушал музыку. Все немецкие радиостанции передавали Вагнера. Внезапно музыка оборвалась, и голос диктора объявил! «Внимание! Внимание! Сильные вражеские соединения…» Следом три раза взвыли сирены. Объявили форалярм[3], но не прошло и пятнадцати минут, как сирены завыли отрывисто, истошно — тревога!
В городе находились три авиационных завода, а с тех пор как на «Мариине» стали работать над опытным реактивным истребителем, налета можно было ждать каждый час.
Штайнгау погасил свет, открыл шторы и вышел в сад, где было бомбоубежище.
Дождь уже прошел, но тяжелые темные тучи еще низко висели над землей. Не успел группенфюрер выкурить сигарету, как послышался быстро приближающийся гул моторов. Луч прожектора уперся в тучу, скользнул по ее черному разорванному краю и погас.
Со стороны Верфтштрассе ударили тяжелые зенитные орудия, но скоро замолкли, самолеты шли слишком высоко. Первая группа уже достигла города.
Теперь от звенящего гула дрожали воздух, стекла, стены зданий.
Когда глухо охнула земля, приняв в себя первые тяжелые бомбы, Штайнгау все еще стоял в саду. Но потом бомбы стали рваться ближе, и он спустился в убежище.
Бомбежка длилась около часа.
После отбоя группенфюрер поднялся наверх. Город горел, но район, где он жил, почти не пострадал. Основной удар, видно, пришелся по старой части города. Штайнгау решил тотчас же съездить туда.
Утром город был чистенький, свежевымытый дождем, принаряженный — над каждым окном висел флаг. Теперь же флагов почти нигде не было видно.
На Бисмаркплац пожарники пытались сбить пламя с крыши горящего собора. Жар был такой сильный, что пришлось поднять стекла в кабине. Часто, чтобы миновать завалы, приходилось сворачивать в проулки, возвращаться, давать задний ход. Многие дома в старом городе разрушены тяжелыми фугасными бомбами, новый же город и район вокзала были засыпаны зажигалками, и разрушений здесь было меньше. Целехонькой стояла и Мариенкирхе. Штайнгау облегченно вздохнул. Он не был набожен, ему просто очень нравилось это массивное и в то же время легкое, устремленное ввысь здание. Через два квартала снова начались развалины, бушевали пожары. По грудам дымящихся обломков карабкались люди — уже начинали разбирать завалы. Штайнгау приказал шоферу развернуться и ехать в управление службы безопасности.
В управлении оперативный дежурный доложил ему, что во время бомбежки на «Мариине» были убиты командир охранного отряда СС унтерштурмфюрер Брюкнер и еще восемь эсэсовцев. Из лагеря французских военнопленных бежал заключенный номер 1709. Последнее сообщение группенфюрер пропустил мимо ушей. Этим занимался отдел «В», но все, что касалось «Мариине»… Группенфюрер знал, что разведки союзных держав давно интересуются «Мариине». В прошлом году были обезврежены два агента. Один погиб при перестрелке неподалеку от Постлау. Другого же два месяца назад сумел арестовать патруль в районе секретного сектора аэродрома. Группенфюрер ждал появления новых людей, которые будут интересоваться реактивным истребителем и всем, что делается на «Мариине».
* * *
Дома Штайнгау ждала телеграмма:
«21 Вам надлежит вылететь Берлин. Фегеляйн».
Фегеляйн был женат на сестре Евы Браун и являлся приближенным Гитлера.
Группенфюрер немедленно позвонил на аэродром. Утром транспортный «юнкерс» поднялся с военного аэродрома.
Внизу проплывали бурые и голубоватые квадраты полей, темно-зеленые пятна хвойных лесов, фольварки игрушечной величины.
«Почему меня вызывают? Возможно, новое назначение? Или по поводу докладной записки о восточных территориях?» — строил догадки Штайнгау.
Весной 1944 года по делам службы группенфюрер побывал во Франции, Польше и Прибалтике и, возвратившись, написал докладную записку Гитлеру.
«В богатейших районах Европы царит запустение, — писал он. — Чиновники оккупационных ведомств занимаются хищением и разгулом. Нормализацией хозяйственной жизни, что так важно для империи, никто не занимается. В местах расквартирования наших войск из деревни без всякой системы выкачивается все до последнего литра молока. Бесчисленные казни озлобили население. Неумная политика оккупационных властей оттолкнула в ряды наших врагов даже тех, кто хотел сотрудничать с нами, немцами. Мы физически не можем уничтожить многомиллионный народ, а следовательно, не можем и не считаться с такими нациями, как русская и французская. Россия и Франция должны занять определенное место в системе германизированных государств Новой Европы. Интересы дела, судьбы которого решаются сегодня не только на полях битв, требуют немедленного принятия разумных мер по установлению промахов нашей оккупационной политики».
«Эта записка опоздала, по крайней мере, на два года», — подумал группенфюрер.
…Темпельгофский аэродром был почти пуст. Неподалеку от аэровокзала стоял огромный шестимоторный транспортный «мессершмитт». Из раскрытого зева самолета торчал фюзеляж истребителя. Передвижной электрический подъемный кран пытался вытащить его оттуда.
В Берлине Штайнгау не был уже несколько месяцев. Шагая по бетонным плитам аэродрома, он думал о том, что неплохо было бы съездить дня на два в Потсдам, к матери, посидеть в старом дедовском кресле, полистать любимые тома фамильной библиотеки…
Еще издали группенфюрер заметил у выхода адъютанта Фегеляйна. Они обменялись приветствиями.
Адъютант проводил группенфюрера к машине. Как только они сели, «мерседес» тронулся.
Фегеляйн принял Штайнгау в своем кабинете на Принцальбрехтштрассе. Это был довольно молодой мужчина с надменным взглядом бесцветных глаз, уже начавший полнеть, но по-военному подтянутый.
Он указал Штайнгау на кресло, стоявшее у стола. После нескольких ничего не значащих фраз Фегеляйн заявил:
— Лично я должен передать вам следующее: политика империи определяется волей фюрера. Вопросы, затронутые в докладной записке, не в нашей компетенции. Система мероприятий в оккупированных районах строго продумана. Что касается места Франции и России в Новой Европе, то оно также определено в трудах фюрера. Я не советую вам больше обращаться к этому вопросу.
На этом разговор, собственно, был закончен. Через час Штайнгау шел по Принцальбрехтштрассе, машинально насвистывая мотив популярной довоенной песенки:
Унтер Линден, Унтер Линден,
Есть, где девушкам пройтись…
Группенфюрер решил поехать к Гитлеру, но оказалось, что фюрер вылетел в Растенбург, в свою ставку «Вольфшанц».
Ехать туда не имело смысла. В Растенбурге фюрер никого не принимал.
Штайнгау купил свежие газеты и пошел в гостиницу «Адлон», где был забронирован для него номер. Он чувствовал себя непомерно усталым. Такое происходило с ним всегда, когда он сталкивался с чиновниками, подобными Фегеляйну.
В номере было душно. Он закурил и распахнул окно. Оно выходило в сторону Унтер-ден-Линден, уже притихшей, затаившейся к вечеру перед тревогой.
Справа виднелись Бранденбургские ворота и рейхстаг, над которым лениво полоскался государственный флаг. Он был ярко-красного цвета, с резко очерченным белым кругом и свастикой посередине. Заходящее солнце залило красноватым светом стены близлежащих домов, и казалось, что на них проступила кровь. Такого заката Штайнгау еще не видел. Во всем этом было что-то зловещее, и Штайнгау вспомнил слова Шпенглера: «Оптимизм — это, конечно, трусость».
