- Что-то знаю... - Ответил я нехотя.
Слышал я про муллу из Дагестана, про жизнь о. Пиндосия до пострига и раньше, и про случай в Афганистане, старец что-то рассказывал урывками, иногда от келейника ещё чуток услышишь, а что-то я уж и сам додумал, представляя себе жизнь старца, теперь уж точно не разобрать, что откуда, но в голове моей тогда картина представилась так: духота бы ещё ладно, но эта пыль... и без воды сознание совсем мутится, как бы глюки не пошли.
- Али! Что приуныл?
- Что вам товарищ капитан? - Ответил голос в темноте. - Ты меня Пашей, а не капитаном зови, здесь не до этих... званий.
- Хорошо... Думаю, маму жалко, расстреляют. Воды нам дадут ещё, как думаешь?
- Тебе, может, и дадут, как единоверцу. Может даже не расстреляют, время-то не торопи. - Ответил капитан вертолётчик из темноты.
- Э, не скажи, завтра с тобой стрелять будут. Как и сказал... Знаешь? Что уж... Я в их кишлаке, где зачистка была, ну где до этого взвод наших перерезали, вы ещё нас тоже туда десант кидали... Так там всех этих душманов взяли, ну кто похож, у кого порох был, и вообще... Они ж бородатые, как наши деды, как разобрать кто? Один кричал, что не виноват, дети, я чуть понимаю. Офицер тогда командовать не стал, говорит мне: «Сержант, ты джигит, командуй!», я и командовал и сам стрелял, ведь они наших, как баранов резали, земляка зарезали, тоже с Дагестана... Мальчишки местные видели за забором, как мы стреляли, офицер заметил и прогнал их. Я вчера одного тут видел из них. Он меня узнал, точно.
- Мда... молиться нам осталось, брат, - полуусмехнулся Павел.
- Молиться, да. - серьёзно ответил Али. - Вы русские в Бога не верите. А мы все верим. Даже и комсорг, и парторг, все Аллаха чтут...
Помолчали, летняя афганская ночь не хотела хоть немного ослабить тиски своей духоты.
- А я хотел вас спросить, товарищ... Павел,- снова заговорил Али, - А почему ты капитан, хотя не молодой и тебя, знаю, и полковник уважает, и все тебя совет спрашивают, командуешь даже старшими по званию.
- Эх, Али. Всё тебе расскажи... Ладно, всё у нас, как исповедь, слушай. Я ж ещё во Вьетнаме воевал. Ну, воевал-то немного, но летал, как лучшего из нашего полка туда отправили, да и я рвался. Ниши то там только как бы инструкторы были. Ну и мы, помладше, при них. В общем, боевой опыт, карьера. А я, как на все эти леса напалмом сожжённые насмотрелся, и на всех этих... И вьетнамцев искалеченных, и американцев пленных, как потерявшихся каких-то и нашкодивших детей. В общем, как-то мне это все стало не по себе. Когда вернулся - запил, загулял по бабам, стал всякую литературу читать запрещённую, музыку слушать. Здесь - тьма и глупость, что и говорить без
толку, чушь. Познакомился со всякими алкашами интеллигентами, вроде ничего в них, тоже чушь. Но, получше, свободней они и правдивее... Ну так и что сказать тебе ещё? Ты ж не знаешь всех этих... Веня Ерофеев, с ним даже выпивал раз, Хвост ещё такой, классно песни поёт. В общем, загулял крепко. Стал пьяным в говно в электричках ездить. Вот так еду, совсем никакущий, без формы, с дачи такой богемной. Залезаю на полку для вещей и - спать. Менты подходят. «Гражданин! Ваши документы!». Ну а мне всё похер, я им удостоверение, мента к себе притянул за шею: «Тихо, - говорю - я на задании!»... Менты смотались. А я уснул. Только потом на конечной гэбисты приняли. Ну и понеслось... Связь со всякими врагами, антисоветчина, пьянка, книги у меня нашли. В общем, дело пахло керосином. Тогда мне полковник наш сказал: «Пиши, Паша, добровольно в Афган, с особистами я решу, собутыльники мои, они оформят и дело закроют, но только так». В общем, понизили в звании и отправился я сюда. Такая моя жизнь. Во многом неправ был, но что-то и повидал, Бог дал, Бог взял. Тебя молодого жалко и других ребятишек.
- А тебе сколько лет? - Спросил Али.
- Много, под сорок уже. А тебе?
- Двадцать два. Я институт два курса кончил, исторический факультет, у нас там, спортсменом был, КМС по борьбе. Потом тоже гулять стал. Так меня тоже за плохое поведение в армию отправили. Так что я тоже жизнь видал. Но не пойму, что ты про эти пьянки-гулянки говоришь, как про свободу? Какая свобода? Правда? Дом, семья, слово и дело мужчины, воином быть, честь иметь. А это всё для слабаков, кто мужиком быть не может. Но ты не такой, вот это не понимаю я.
- Не понимаешь, верю... А как тебе объяснить? Ну вот ты в Аллаха веришь, а понимаешь ты, что Он умнее тебя?
- Да... Не я ж Его умнее.
- Значит и пути к Нему могут быть те, что ты не знаешь.
-Наверное...
- Ну так а какого ты тогда путь свой, ну и предков твоих уважаемых, считаешь одним верным? Воин он и в отрепьях и без кинжала воином может быть, а другой и с кинжалом, а только мудак. Встречал таких?
-Да...
Молодой сержант немного обиделся, хоть и понимал, что Павел скорее прав, да и знал он, что капитан довольно молчалив, но уж если говорил, то едва кто мог ему возразить. Молчать ему не хотелось и он решил спросить:
- А ты американцев видел во Вьетнаме, как они, джигиты, или не очень?
- Да люди, как и мы. Вьетнамцы - те отчаянные, не хуже местных, ну а так, что и здесь всё одно - война. Там американцы жгли, здесь - мы, хоть и меньше. А народ сопротивляется, и все по-своему правы, каждый за свою родину. Джигит, не джигит... Не в том дело, Али. Не то, что это плохо. Но, вот сидим мы тут и что? Ради чего? Джигиты мы? Наверное. И что? Всё это неправильно, весь этот... патриотизм, не про то, тоже чушь. Вот. Все эти
художники, алкаши раздолбай, так нельзя жить, но они живут и не убивают никого.
- Но и не защищают!
- И да, и нет... Ладно. Не бери в голову, нашим головам недолго думать осталось, так чего из-за глупостей спорить? Дурость внешняя меньшее зло дурости настоящей, серьёзной, что убивает. Хотя, все правы, и все герои, и все дураки...
- Э, что-то ты совсем, я - не дурак, и отец мой - не дурак, хоть и простой человек. И мама... Я молиться буду. Пусть Всевышний примет нас или спасёт. Хочешь вместе? Аллах един!
- Ну, знаю я эти ваши штучки. Я православный, в детстве бабушка в церковь водила, её муж батюшкой был. Но... Помолиться можно, тут ты прав, джигит, это лучше...
Али начал что-то бубнить, а Павел закрыв глаза думал о всей этой дурости жизни, и пытался выделить то немногое, что было другим, в голове всплыл образ Боголюбской Богородицы, что был у них в храме, он ставил перед ним свечи едва дотягиваясь до подсвечника. Какая-то бессловесная молитва родилась у него в груди. Молитва грусти и тёплого света надежды, радость и скорбь одновременно, что-то льющееся извне и одновременно очень родное, и монотонное, с восточной мелодикой шептание Али стало как бы ритмом этой скорби-радости... Страшный грохот.
- Ё! Матерь Божия! - Успел как будто вскрикнуть Павел и всё исчезло.
- Умаялся? Думаешь всё? Нет, Павел, тебе ещё много предстоит, сначала вылезти из того, где лежишь, а потом будешь служить Сыну моему. Станешь ты монахом и будет имя тебе, которого нет в святцах. Венечку помнишь? Ангелы херес ему не принесли, но тебя они не оставят, как бы ты не хотел быть Венечкой.
Это была она! Как с иконы, но другая. Павел ясно это понял, дёрнулся, открыл глаза. Он лежал на кафельном полу, кругом был ужасный запах, кровь. Это был морг.
- Батюшка! Ну куда ж вы идёте то? - Донёсся до меня неприятный женский голос. В мыслях своих я и впрямь залез в самую грязь, сойдя с придорожной тропинки.
- Ох, ну вот сюда, за ветку эту держитесь! - Голосила та, первая баба, тёща врача. Поддержав за рукав, чтоб я не поскользнулся, она продолжила, когда я выбрался из грязи. - Вот вы часто к отцу Пиндосию ездите, как про вас рассказывают, скажите, бывало раньше, что он так уходит, и людям ответа не даёт? И что это за история с Али этим? И вправду говорят, что он монашество в юности принял и в Афганистане по его молитве Матерь Божия полки нечестивых сокрушила?