-  Ну, что ты? - он подошёл к ней со стаканом воды и тронул её за плечо. - Возьми, Гликерия, ну нельзя же так!

   -  Не называй меня Гликерией! Я - Ксения! - она бросила на него гневный взгляд, размазывая слёзы по запачканному углём лицу...

«Как тушь...» - подумал Глеб.

Кто первый бросился в объятья, ни он, ни она не поняли. Глеб уже забыл, как это: обнимать и целовать, а Ксения - никогда и не знала. Но это было так прекрасно в своей неуклюжей комичной радости. Минуты той близости, которая больше и шире какой-нибудь телесной или умственной. Нет, не больше, а огромнее! Совсем другой, настоящей, возрождающей и питающей всё существо.

Отец Глеб кончил в штаны. Объятия стали ослабевать.

   -  Что? - глянула она в упор.

   -  Погоди... - сказал он отклоняясь, - Ксюшенька... милая... хватит...

   -  Я понимаю... Я развратная! Но нам же так хорошо...

   -  Да не развратная ты! Ты развратных-то не видела. Ты... хорошая... девушка... очень хорошая! Настоящая! Прекрасная! Я давно сказать тебе хотел... Тебе из монастыря уходить надо, образование получать, не знаю... Когда-то ты может и вернёшься, как мать Мария Скобцова ... В возрасте уже. Но сейчас тебе надо уходить. Не здесь твоё место. Вот и ответ на твои вопросы и переживания.

   -  Но мы же если уйдём, то - вместе, правда?

   -  Ксюшенька... Ну, как тебе сказать... Это сейчас тебе кажется, что надо со мной... Ты просто других не знаешь... Я для тебя оказался мостиком, но мостик не нужно брать с собой.

   -  Ты так говоришь, потому что я тебе не нравлюсь!

   -  Да нет... Нравишься, даже очень... Но потом... ты тяготиться мной будешь. Да и зачем всё это? Да и поп с инокиней - неправильно это...

   -  Ну, ты же сам говорил, что в настоящих отношениях и с Богом, и с людьми - нет шаблонов! Что шаблон - это смерть!

   -  Шаблон... Да ты посмотри на меня! Маленький лысеющий еврей да к тому же ещё и православный поп! Ну зачем тебе, молодой, умной и красивой такое чудо?!

   -  Ты просто боишься! Ты... ты - как они!

   -  Не знаю. Может, ты и права...

Они посидели молча. Минут через десять он подошёл и дал ей ещё раз воды. Она медленно отпила. Ещё посидели. Отец Глеб подошёл к окну.

   -  Не знаю... Но и тем более, зачем тебе? Я тебе помог, чем смог. Надо самой теперь... - сказал он, глядя в темноту.

   -  Это я тебе помогла! - сказала Ксения перед тем, как захлопнуть за собой дверь. ^[183]

Но понятиям

Наутро все, что имело смысл,

Перестало его иметь,

И в сером небе вопрос повис Без ответа, как ни ответь.

И нам не о чем больше думать,

И некуда больше смотреть.

Умка и Броневик, «Встань и ходи»

   -  Кажись всё... Ничего не оставил нужного... - осмотрел опустошённую наполовину келью протодьякон Николай.

   -  А музыку забирать не будешь? Нормальный аппарат же... -

   -  Да брось, отец Сергий! Старьё!

   -  Ну... я не знаю, на дачу хоть отвезёшь.

   -  Слышь, ты уж блажишь, как Глебушка. Батянь, понимаешь, у меня теперь всё упаковано!

   -  Эх, жаль, что оно так всё вышло... Добро было жиги нам, братиям вкупе... пока Глеба не выкинули... и Вячеслав ещё служил... Да, не думал, что про то время, как про лучшее вспоминать буду. А теперь и ты уходишь... А помнишь, как Глеб тебя подстебал? Ты тогда с похмелья на службу не вышел, а он тебя тяжко болящим помянул...

   -  М-да... - усмехнулся Николай, - я его потом месяц так поминал! Потом начали за упокой друг друга поминать: я его новопреставленным, а он меня - приснопамятным...

   -  Но последнее-то слово за ним все-таки было! На Троицкую родительскую^[184], когда канон читается о всяко погибших: и рыбами съеденных, и в огне сгоревших, и прочие ужасы кошмарные... Он тогда прямо на панихиде на весь храм: «Жабой удушенного протодьякона Николая»... Потом ещё настоятель разборку как всегда устроил...

   -  Лихие 90-е! Иначе не скажешь! Тогда дисциплинку промеж нас ещё не навели. Ну, а теперь что тут делать? Глеб... Вот у меня, тоже с женой не вышло, но нормальный вариант нашёл же! Девка молодая, симпатичная, сексуальная, дочь управленца, вся из себя образованная-интеллигентная. Ну ты видел... И меня папаша её на хорошее место определил! В такую фирму не всякого возьмут ещё! Как люди жить будем, а послужить на праздник я куда- нибудь съезжу, если захочу...

   -  Ну, всё же у тебя теперь второй брак - по канону тебе служить нельзя... Не, я понимаю, Коль, не смотри на меня так... И вообще... А Глеб в монастыре спасается...

   -  Ага! От кого он в этом сраном бабьем монастыре спасается? Не, я грешник, факт! Но это же тоже фигня, и ты сам знаешь! Зачем только пургу эту несёшь?

   -  Ну, а что ему было делать? - отступал отец Сергий под натиском уходящего из церкви протодьякона.

   -  Конечно, Глебушке до меня далеко! Перед ним бабы штабелями не ложатся, но уж чего-нибудь мог бы найти... Типа он же умный и со страданием на морде! А это иные романтические натуры тоже любят... Хоть бы, блин, послушницу какую нормальную увёл, что ли?... А так сейчас, поди, в грязищи по колено сопли жуёт. И сам не знает, зачем и кому это нужно^[185]... Как у Вертинского в песне.

Протодьякон был не далёк от истины. Отец Глеб в этот момент был и вправду в грязи по колено, но на хорошем джипе монастырского спонсора Владимира, который вызвался подвезти его до деревни причастить умирающего.

Спонсор был из братков, здоровый русский парень. Обычно он в монастыре не исповедовался. Духовником всей их бригады был благочинный из города. Но как-то подошёл Владимир на исповедь к отцу Глебу, решив причаститься на праздник. Перечислив грехи, благотворитель обители по известному ему обыкновению наклонил голову перед аналоем. Однако священник не торопился накрывать её епитрахилью. Пауза затягивалась, и Владимир напомнил о себе:

   -  Батюшка, молитву разрешительную прочтите.

   -  Да это понятно, прочту, куда я денусь. Вот я прочту: «Прощаю и разрешаю», а Бог скажет: «Не прощаю и не разрешаю», причём и вам, и мне... Мы вот с вами в это всё играем, а Он-то видит и сердце, и дела наши... Я понимаю: время, обстоятельства, все кругом такие и иначе выжить трудно. И сам я приспосабливаюсь, и совсем не образец для подражания... Но ведь всё равно выходит, что мы только играем в Его правду, а не живём по ней...

Спонсор после этого у Глеба никогда не исповедовался, но стал относиться к нему с неким интересом и даже покровительством. И, когда однажды игуменья обратилась к нему, не поможет ли он решить с владыкой вопрос, чтоб другого священника назначили, Владимир почесал короткий ёжик на голове и ответил: «Не, не надо его менять, пусть молится здесь...»

   -  Не надо меня ждать, я и сам обратно дойду...

   -  Да бросьте, батюшка, по такой грязищи? Подожду уж... - ответил отцу Глебу благотворитель, когда подвёз его к избе.

Запах в комнате был характерный: мочи и лекарств. В углу на кровати лежал измождённый старик, кожа да кости.

   -  Вот, батюшка, мы его не кормили, ну да папа и так четвёртый день не ест. Вы уж сделайте, что надо. Анатолием его звать - сказала женщина, убирая со стола грязную скатерть.

   -  Он причащался когда до этого?

   -  Что вы! Времена-то советские были...

   -  Да уж двадцать лет, как не советские.

   -  Ну... всё равно. Мужик - и в церковь... Много вы таких видали? А он у нас скромный... Всю жизнь - тише воды, никому не перечил... Но против-то Бога не был...

   -  Понятно... Он хоть в сознании?

   -  Да вроде был... Ща разбужу его попробую... Пап! Па-а-ап, просыпайся, батюшка пришёл, сейчас тебе всё сделает.

   -  Доктор? - проскрипел старик.

   -  Нет, не доктор. Этот уже к тебе не ходит. Батюшка это! Ба-тюш-ка. Причастит тебя или что там надо... Чтоб ты не мучался так...