Батюшка в церкви их городка был не очень... Толстый и многодетный. Вроде, он и исполнял всё красиво, но очень уж... поверхностно. Поговорить с ним о внутренних переживаниях или духовной литературе, которую Ксюша тогда начала читать в изобилии, было почти невозможно. С кем же поговорить, обсудить? Родители вообще ничего не понимали. Она оказалась совершенно одна. И тут добрая прихожанка посоветовала съездить к старцу, отцу Захарии, в Подмосковье...
Толпа, ожидавшая старца, была огромной и очень пёстрой. Люди разных возрастов и настолько разных слоёв общества, что и пересечься бы никогда не должны: инвалиды и бесноватые или кликуши, интеллигенты в очках, какой-то бизнесмен в дорогом костюме и тут же, не пойми откуда взявшийся, негр.
Ксюша испугалась. Хотела даже уйти, но тут вышел отец Захария и, взглянув на толпу, совершенно неожиданно поманил Ксению к себе. Какая-то бабка было преградила девушке путь - так старец её даже оттолкнул.
Раскрасневшаяся старшеклассница оказалась в небольшой келье для приёма паломников. Она даже не успела старцу ничего толком рассказать, а он уже поведал ей всё о её внутренних переживаниях. Казалось, он видит её насквозь. Так легко стало после его объяснений! Так светло! И её будущая жизнь вдруг вышла из сумрака и превратилась в светлый путь служению Господу! Молитва, монастырь, подвиг, чистота и отсечение своей греховной воли. Отец Захария направил Ксению к игуменье Домне в обитель, благо монастырь этот был не так далеко от её родного города, и девушка всей душой приняла этот выбор.
К ужасу родных и школьного начальства последний класс она почти полностью прогуляла, всё время пропадая в монастыре. Вчерашняя отличница едва закончила школу, и, не думая ни о каком дальнейшем образовании или ещё о чём-то земном, переселилась окончательно в обитель.
Мать Домна была хоть и строга к послушнице, но явно благоволила ей. Она доверяла Ксении ответственные послушания и через год та, приняв иноческий постриг, была назначена секретарём матушки игуменьи. Казалось, всё шло прекрасно. Старшие по возрасту сёстры стали особо уважительно относится к бывшей Ксении, которая теперь носила красивое имя Гликерия. Саму же девушку стало раздражать и это уважение, и то, что ещё вчера бывшие разговорчивыми сёстры, теперь замолкали завидев её.
Как-то не сразу, постепенно, мир в душе юной инокини стал давать трещины. Сперва ей не понравилось, как матушка не доплатила наёмным узбекам, сказав, что нехристям и так много, а ей купол возводить надо. Потом Гликерию возмутил роскошный стол, который накрыли в нищей обители, когда приехал владыка, и бесконечные льстивые речи, звучащие для неё хуже, чем сквернословие бывших одноклассников, ведь те хоть искренними были.
Она высказала свои сомнения матушке. Та пришла в недоумение и послала её к отцу Захарии. Старец, в свою очередь, на этот раз не был столь лучезарен, каким показался ей при первой встрече. Он отругал Гликерию и сказал, что не её куриного ума дело смотреть в архиерейские тарелки и монастырский кошелёк.
Однако юную инокиню этот ответ не удовлетворил, и она продолжила искать ответы на свои вопросы в святоотеческой литературе. Она всё больше
192
смущала сестер и игуменью своими разговорами о нестяжателях и древних [182]
монастырских правилах, всё больше позволяла себе вольностей и в разговорах о начальствующих. Сестры смущались.
Предел терпения игуменьи настал, когда Гликерия укрыла у себя в келье полубомжиху-трудницу, изгнанную игуменьей из монастыря за пьянку. Мать Домна сказала, что нечего устраивать в обители кабак, и пусть алкашка катится в деревню к мужикам, с которыми пила.
Женщина ушла и вернулась избитой и снова пьяной. Она умоляла игуменью пустить обратно, но та отказалась, сказав, что не может позволить развращать живущих в обители, и что, вообще, монастырь - дом молитвы, а не бордель.
Тогда-то инокиня Гликерия и укрыла женщину у себя. Это через пару дней вскрылось. Игуменья была в бешенстве и отправила инокиню на ковёр к архиерею, снабдив самой нелестной характеристикой.
- Какая главная добродетель для монахини? - сурово спросил епископ у вошедшей девушки в монашеском одеянии.
- Любовь! - ответила та дерзко.
- Нет!!! ПО-СЛУ-ША-НИЕ!!! - вспыхнул архиерей.
Конечно, начитанная Гликерия знала, как нужно было ответить, но совершенно не захотела это делать только потому, что так было надо.
Владыка сдвинул густые брови. Обратно она вернулась с благословением назначать строптивую девку на самые тяжёлые послушания, пока не научится смирению.
- Как ты могла ТАК разговаривать с преосвященнейшим?!! - кричала на Г ликерию игуменья.
- Так разговаривала, потому что думала, что разговариваю с человеком! Ведь и он - не ангел, и я - не бес! - неожиданно даже для себя ответила та.
- Ты - хуже беса!!!! - окончательно вышла из себя мать Домна. Такого она и вообразить себе не могла.
С тех пор Гликерию переселили из отдельной в общую келью, и послушания несла она только на скотном дворе или в угольной кочегарке.
Всё это было как раз перед переводом отца Глеба в монастырь. Гликерия из-за тяжёлых послушаний в храме бывала не так часто, и в первый год отец Глеб даже не мог вспомнить её по имени, когда она подходила на исповедь.
Постепенно они начали приглядываться друг ко другу. Инокиня, после того скандала, никому не доверяла, да и отец Глеб ей был сперва как-то неприятен. Но, услышав как-то его проповедь, особо не понравившуюся игуменье, где батюшка утверждал, что святость не терпит шаблонов и стандартов, и творчество в Духе всегда выше них, она решилась таки потихоньку начать открывать ему свои мысли и сомнения.
Неожиданно оказалось, что отец Глеб её понимает лучше, чем кто и когда-либо. Какие-то её догадки он опровергал, но аккуратно, не обидно. Другие - поддерживал.
Потом отец Глеб в тайне от монастырского начальства стал давать ей всякие книги, причём не только православных авторов. Сначала она наотрез отказывалась, но он объяснил, что многие западные писатели почитались и восточными отцами, несмотря на неприятие их заблуждений. И вот теперь, этой весенней ночью, она опять много думала, всё переворачивалось в ней и она не могла больше держать это в своей душе.
- Ну, что у тебя стряслось посреди ночи? - наконец усадив гостью на стул и поплотнее закрывая занавеску, спросил отец Глеб.
- Случилось? Да так даже и не скажешь... И случилось, и нет. Вот я теперь столько прочла, передумала, поняла, какой я дурой была... То есть... ну как сказать... Вот Господь призывает, и я понимаю, что ничего лучше нет! И про несовершенства наши и всей нашей земной церкви понимаю... И про своё... такое... Когда-то я думала, что святой стать просто: надо только быть твёрдой и честной. Но ведь оказывается, что твёрдость может оказаться жестокостью, бесчувствием, а честность - тупостью... не в смысле, что честность это плохо, а что... ну подделка...
- Мы не раз с тобой об этом говорили... Может не так эмоционально... Я не пойму только, что такого вдруг произошло, что надо было так... ночью, рискуя, ко мне приходить? Право слово, может, ты просто устала? У тебя же очень тяжёлый режим...
- Вот опять, устала! Да нет, я просто объяснить не могу... Когда словами, то всё как-то не так звучит... Как сказать? Одно дело - всё понимать, другое - измениться! Вот и я как-то поменялась... Что-то там внутри изменило свой ход. Навсегда изменило, я знаю. Всё должно стать другим...
- Ну ты, прям, как чеховская героиня, - усмехнулся священник.
- Так я и знала! И вы надо мной смеётесь! - вспыхнула инокиня. - Зачем тогда вы мне книжки давали, разговаривали... если вы, как они?
- Да я ничего такого и не сказал... Господи, помилуй! Да что плохого в чеховской героине? И в переживаниях твоих ничего плохого! Это нормально переосмыслять, меняться, ну?
Инокиня рыдала. Глеб этого никак не ожидал. Она всегда была такой собранной, умеющей держать себя в руках.
