Верочку тяжело ранило под новый, 1945 год, она умерла, через день в медсанбате в польской деревне. Я пошел проститься с нею, она лежала в ветхом сараюшке, медсанбатовском морге, рядом с другими умершими от ран, ждущими своего часа погре­бения. Она лежала голая на белой простыне. Сквозь дырявую крышу падал снег. Я впервые видел нагое женское тело — белое, гладкое, как мраморная скульптура, но даже в мертвом, неподвижном этом теле была целомудренная стыдливость...

Девочка смотрела на меня злыми глазами, а я уже не видел этих глаз, я видел голые ее колени, видел груди, хрупкие бугорки, чуть при­крытые тонким платьем.

— Где? — задыхаясь, почти ослепнув от волнения, спросил я.

— Тут,— сказала она и вошла в подъезд дома, спустилась в под­вал— длинное полутемное помещение со склизкими от сырости сте­нами.

— Ты не больной? — спросила она.

— Кто? Я? Нет. Откуда? — ответил я, веря и не веря в то, что. должно свершиться. Но где? Здесь, в этом вонючем подвале, на мокром полу?

Она огляделась, пошуровала по углам, выволокла грязный тюфяк и, глядя на меня все так же зло, спросила:

— Ну?

— Давай, давай,— бормотал я, не двигаясь, дрожа от страха.

...Зачем я это вспоминаю? Зачем? Не надо бы! Ведь есть же у вся­кого человека какая-то стыдливая тайна, какой-то порок, который не столь стыден и не очень порочен, пока не высказан, пока скрыт в ла­биринте души. Не надо бы мне это вспоминать. Но ныне, после всего, что произошло за минувший год, я должен и это вспомнить...

Она сняла из-под платья трусики, легла на тюфяк, прикрыв подо­лом острые колени.

— Не надо, а? — вдруг сказала она жалким голосом.

— Еще чего! — проговорил я, расстегнув ремень и, дрожа, не по­нимая, что делаю, зачем, где я, кто она, бросился к ней на тюфяк.

Я вспотел от страха, стыда, отчаяния и ничего не сделал. Она отпихнула меня ногами, стала бить кулаками, я только прикрывался ладонями, закрывая лицо не столько от ее ударов, сколько от стыда.

— Дурак, будь ты проклят, дурак,— шипела она.— Не лезь, если не умеешь.

— А ты-то,— сказал я,— помогла бы.

Она рассвирепела:

— Помочь ему! Дурак... Ты что думаешь, я какая-нибудь, да? Дай хлеб, ну! — И неожиданно заплакала, уткнулась лицом в вонючий тю­фяк.— Ну пожалуйста, мама умирает, дай...

И вскочила, схватив буханку, бросилась вверх по лестнице во двор. Я рванулся было за ней, но остановился, не стал догонять...

Пронское воспоминание не то чтобы умерло в моей душе, но за­таилось, затихло, спало летаргическим сном. Может быть, только че­рез двадцать лет оно шевельнулось во мне, когда судьба случайно снова занесла меня в Пронск в командировку.

Я прожил три дня в Пронске, в городе, не узнаваемом мною. Не нашел ни того места, где был рынок, ни дома с темным, сырым подва­лом. По-моему, на их месте был разбит сквер с фонтаном, в котором вода по вечерам светилась, переливаясь разными цветами — красным, синим, зеленым. Зачем я искал тот дом, не знаю, но я искал, хотя и не испытывал никаких чувств, только простое холодное любопыт­ство — найду или нет. Если я что вспоминал, бродя по Пронску, то себя вспоминал — бравого солдата, нашпигованного надеждами и самолю­бованием, как жареная утка яблоками...

Не знаю, в самом ли деле лицо дочери Аристарха Безденежных напомнило мне ту пронскую девочку или, быть может, буханка хлеба в ее авоське, пахнущая сытым теплом, вызвала это давнее воспомина­ние? Впрочем, что за глупости! Можно ли через три десятилетия вспомнить случайное лицо? Не помню я ее лица! Я родные лица отца и матери почти забыл, откуда же мне помнить лицо той девчонки, отняв­шей у меня буханку хлеба. По какой же ассоциации именно дочь Аристарха Безденежных напомнила мне пронскую девчонку со злыми глазами?

— Я провожу вас, можно? — спросила она.

— Конечно. Но я просто так хожу. Брожу,— сказал я.— Иду ни­куда.

— Хорошо,— сказал она.— Я провожу вас никуда.

Я усмехнулся:

— Вы знаете туда дорогу?

— Знаю. Идемте?

— Ну что ж, идемте...

Мы долго шли. Вышли за город, пошли полем по тропинке через густую высокую пшеницу. В небе, в высокой голубой вышине, пле­скался жаворонок и звенел самозабвенно, ликующе — крохотная пта­ха, вымирающая над гербицидной землей. Моя спутница остановилась, запрокинув голову, слушала, прикрыв глаза. Лицо ее было почти сча­стливым, совсем детское, открытое лицо, которое само пело в ответ на песню крохотной волшебной птахи.

Мы прошли поле, вошли в лес. Лес был темен, мрачен. Солнце, игравшее в пшенице с тенями облаков, остановилось у кромки леса и не вошло вслед за нами. Прохлада, сырость, запах плесени охватили нас. Земля пружинила под ногами мягким мхом, старые ели росли гу­сто, соприкасаясь вершинами, зловеще тихо было здесь.

Дочь Аристарха Безденежных шла сзади меня, но когда я обер­нулся, ее не оказалось, я один стоял в этом жутком сыром лесу — в таком лесу, наверно, и обитала баба-яга со своим приятелем кощеем бессмертным.

Испугав меня, что-то зашуршало в зарослях бузины, увешанных крупными, как вишни, ярко-красными ягодами, и оттуда вылетела, крича пронзительным голосом, распластав широкие крылья, птица. Что за птица, я не понял, сова, может быть, а может, это моя спутница пре­вратилась в неведомую птицу, которая мгновенно исчезла, крик же ее все повторяло и повторяло эхо.

— Ау! — позвал я.— Где вы?

Никто мне не ответил.

— Отзовитесь, слышите? — взывал я, но она не отвечала, исчез­ла, может, быть и вправду обернувшись птицей, улетела в темную лесную чащобу, оставив мену одного на съедение волкам, если, ко­нечно, волки водятся в жутких таких местах.

Я стал не то чтобы сердиться, но чувствовал неприятное беспо­койство, ощущение неприкаянности, страха не страха, но потерян­ности и крикнул:

— Не шутите! Где вы?

Она была здесь, рядом, перед моим носом, пряталась в тех самых кустах бузины, откуда вылетела птица.

— Ага, испугались?

— Испугался,— признался я.— Жутко здесь.

— Заколдованный это лес, тут течет живая и мертвая вода. Не ве­рите? Честное слово.

Она побежала вперед и скоро остановилась у края глубокого оврага, заросшего кустами, внизу угадывался тихий ручеек. Скользя по мягкому мху, цепляясь за гибкие ветки, мы спустились вниз. Ручей, появившись из-под земли, тут же в десяти шагах уходил обратно под землю. Он был тих, беззвучен, прозрачен, на дне виднелись камни, но странно — вода, несмотря на свою ясность, не отражала нависшие над ней кусты. И дочь Аристарха Безденежных не отразилась, когда, по­весив на сук авоську с буханкой хлеба, наклонилась, зачерпнула пригоршню и выпила. Я тоже нагнулся, не увидев своего отражения, зачерпнул воду и уже поднес ладони ко рту, как вдруг моя спутница испуганно вскрикнула:

— Погодите, не пейте!

Вздрогнув, я расплескал воду.

— Это мертвая вода! Что я наделала! Я забыла, я напутала, я же напилась мертвой воды. Это вода мертвая! — с лицом, преображенным страхом, твердила она.

Я засмеялся:

- Вы что? Верите в сказки?

— Ни во что я не верю, — сказала она резко. — Но эта вода мертвая.

— Пустяки,— отмахнулся я и снова захватил ладонями воду. Она была холодная, зимняя, густая и тяжелая, будто я держал в руках камень.

— Не надо, прошу вас,— умоляюще сказала дочь Аристарха Без­денежных.

— Но я пить хочу!

- Не надо!

Я раздвинул пальцы, и вода не стекла, а упала тяжелыми капля­ми в ручей, не взбаламутив его поверхности.

— Сколько вам лет? — спросил я.— Вы, как дитя, еще верите в сказки?

— А вы не верите? Во что-то ведь надо верить? Вот я и верю в сказки. Кто может отличить сказку от несказки? Вы можете.— Она не спросила, а скорее констатировала, словно уличала меня в лукавстве.— Разве то, что вы откуда-то объявились к папиным похоронам, не сказ­ка? Папа верил в сказки. И я верю. Папа знал, что вы придете. Перед смертью он мне сказал, что вы придете. Вот так, дорогой товарищ! А вода эта мертвая. Где живая — не знаю. Где-то далеко. Папа знал, я забыла. Я напилась мертвой воды, и мне будет плохо... Хотя куда уж хуже, чем сейчас: папа умер и я будто постарела на много лет...