— Стиша, дорогой, ой, Стиша, чего учудил-то!

Нужно было выносить гроб, а выносить было некому. Толстуха соседка сбегала куда-то, привела четверых парней. Гроб застрял в уз­ких дверях, пришлось приподнимать, повернув набок, мертвый едва не вывалился, пилотка упала с его головы, обнажив лысый холодный череп. И сразу весь облик покойного преобразился, жалким стало лицо, маленькая матовая головка выглядела словно чужой, приклеен­ной к кажущимся в шинели широким плечам.

Наконец гроб поставили на телегу, горбун, плача, дернул вож­жи, лошадь тронулась и печально двинулась к кладбищу. Почему-то гроб не прикрыли крышкой, она лежала рядом. Телега покачивалась на неровностях дороги, и покойник переваливался с боку на бок, пи­лотка то и дело сползала с его головы, толстый, круглый человек с пухлым портфелем, с широкой орденской колодкой на затертом пиджаке то и дело поправлял ее, что-то шепча бледными губами.

Было жарко, сухо, мухи роились над лошадью, над лицом мертвеца. Лошадь обмахивалась хвостом, задевая гроб, сметая с него све­жие цветы, которые дочь Аристарха Безденежных сорвала у себя в саду с клумбы перед крыльцом. Я вспотел, устал, хотелось пить. Прохо­жие останавливались, провожая нас глазами, и шли дальше. «Стран­ные похороны,— думал я,— в последний путь почти никто не прово­жает покойника, облаченного в солдатские одежды». Я шел, но зачем шел и почему шел — не понимал. Кто он был? Как прожил свою жизнь?

На кладбище два разбитных могильщика заколотили крышку гро­ба, спустили в свежую могилу и, когда забросали землей, потирая руки, словно от холода или предвкушения выпивки, обратились почему-то ко мне:

— Надо бы помянуть покойного, хозяин?

— Да, да, - сказал я, смутившись, торопливо полез в карман за деньгами.

— Нет, нет,— почти вскрикнула дочь Аристарха Безденежных, — я сама... нет!..

Но я уже дал им десять рублей.

— Зачем же? — сказала она и тоже сунула им смятую бумажку.

Существовала какая-то связь между мною и умершим, я ничего не знал о нем, а уже участвовал в его посмертной судьбе, его не было на земле, но он как бы заставлял меня подчиняться его воле — идти через весь душный город за гробом, печалиться о его смерти, жалеть его дочь и скорбеть о своей собственной жизни, о неизбежном конце, который может случиться в любую минуту.

А что после смерти? Отбегаются ножки, отмахаются ручки, на­смотрятся глаза на земную суетливую прелесть, отстучит сердечко, наступит бесчувственное одиночество, называемое вечным покоем. А зачем ты жил и как ты жил, правильно ли, хорошо ли? Всяк самооправдается в собственных поступках, всяк живет в ореоле легенды, сочиненной о себе самом, а если осудит себя, то заранее знает, что амнистирует, простит свои прегрешения...

Какую жизнь я прожил, не знаю, но, стоя над могильным холми­ком незнакомого мне человека, смотря, как его дочь с сухими, воспа­ленными от внутренних слез глазами выравнивает землю, сажает в изголовье кустик жасмина, я думал, что и мое земное путешествие приходит к своему концу, что мне не хочется уходить, но ведь при­дется когда-то и я могу уйти спокойно, не упрекая себя.

От лошади резко пахло потом. Этот запах пробудил во мне стран­ное впечатление детства, когда я, трехлетний или четырехлетний го­родской мальчик, где-то в подмосковном лесу увидел всадника. Было так, словно я смотрел на него откуда-то с высокой высоты и знал, что всадник — это я, но не мальчик, а взрослый, сильный мужчина. Я будто бы вспомнил тогда, что давным-давно уже жил на земле и скакал когда-то на взмыленном коне, пахнущем потом. Я крикнул тог­да отцу, который держал меня за руку, вместе со мною смотря на скачущего всадника. «Когда я был большим,— крикнул я,— я тоже ез­дил на лошади!» Отец засмеялся, я помню, как он засмеялся, обидев меня своим недоверием: «Дурачок, ты еще не скоро будешь боль­шим». «А я уже был»,— ответил я, сердясь на отца за его непонима­ние, твердо веря, чувствуя, помня, что в самом деле уже был боль­шим и скакал на коне.

Сейчас, вдыхая потный дух лошади, я не только вспомнил то дет­ское ощущение бывшей-небывшей своей жизни, но снова внезапно ясно увидел себя на взмыленном коне, пахнущем всеми запахами, свойственными усталому животному, и понял, что когда-то, «когда я был большим», я скакал на быстроногом коне... Ах, боже мой, ерунда какая-то, никогда я не верил и не верю в сказки о иной — первой — жизни, и, однако, воспоминание о бешеной скачке на пахнущем потом коне было для меня как одно из самых реальных воспоминаний, хотя я никогда даже не сидел на лошади. А может, это потому, что в том далеком детстве я долго и безнадежно выклянчивал у родителей купить мне игрушечного коня-качалку, который стоял на витрине дет­ского магазина? Или это комплекс неисполненного мечтания говорил во мне? Кто знает, может, и так...

...Я не знал, что мне делать — уйти или стоять возле могилы, чтобы проводить обратно дочь Аристарха Безденежных. Она склонилась над отцовской могилой, обглаживая сырой холмик, почти упала на него, плечи ее вздрагивали, и я ушел, чтобы не мешать ее горю.

Невдалеке на новой, еще пахнущей смолой скамеечке сидели две старушки — и у обеих были спокойные, благостные, умиротворенные лица, очевидно привыкшие уже к созерцанию родных могил: они не скорбели здесь, а отдыхали от житейской суеты.

Одна из них, прикрывая глаза от солнца сухой трясущейся рукой, спросила меня:

— Кого хоронили, милок?

Я сказал.

— Во, Петровна, моя правда,— почти обрадовалась старуха, тыча пальцем в свою подругу.— Споришь, споришь ты против факта. Всегда споришь. А факт налицо. Говорю: «Ристарх-дурачок помер». А ты? «Вчерась видала!» Где видала? В гробу? Отбегался, знать, солдатик. Кто же теперь-то с нашими пьянчужками воевать будет?

— А им чего, им что? — воскликнула другая.— Их стыди не сты­ди, сердечных, все одно — дай выпить, и дело с концом. Им Ристарх бельмом в глазу был. Как клоун из цирка, смех им от него, а стыда никакого... Сам помер? Или опять изувечили страдальца?

Я пожал плечами: что я знал об этом Ристархе? Ничего я о нем не знал.

Я шел по теплому, веселому от быстрой игры солнечного света кладбищу. Мимо железных оград, за которыми на могильных холми­ках цвели цветы, а с них собирали нектар пчелы. По ровным дорож­кам, усыпанным песком, гуляли скворцы, дятел где-то стучал, грач сидел на ветке, вертел черной головой, белка сбежала с липы к моим ногам, явно привыкшая к подаянию добрых родственников умерших людей. Тихо было, беспечально, даже ворон не видно, обычных клад­бищенских жителей, оглашающих окрестности зловещим карканьем.

Зеленая тропинка, петляя среди старых, мудрых от времени дере­вьев, вывела меня к воротам кладбища. Я обогнул могилу, обложенную горой уже увядающих венков, и на черном мраморном кресте увидел свое имя: «Владимир Васильевич Махонин». А под фамилией выбитую золотыми буквами эпитафию:

Здесь спит мой друг, моя отрада.

Почил он сладким вечным сном.

И за любовь ему награда —

Могила с каменным крестом.

Бедный мой однофамилец — или я сам? — жил, делал хакое-то свое дело, любил, и награда ему за его жизнь — или это мне награда? — каменный надмогильный крест... Почти что осиновый кол... Добрая это эпитафия или злая? Сарказм в ней или беспредельное страдание, не ощущающее в горе второго смысла?

Только минуту назад, когда я шел по светлым дорожкам от раздав­ленной скорбью, почерневшей лицом дочери Аристарха Безденежных, печаль о незнакомом покойнике и горечь о собственном неизбежном конце оставили меня, а сейчас, возле этой могилы, где было выбито на камне мое имя, меня не то чтобы охватила тоска, нет, не тоска охватила меня, а ощущение одиночества й безысходности.

Ах, елки-палки, как хорошо жить! Просто жить, исполнять свои обязанности, свой долг, свои значительные или малозначительные зем­ные простые дела и не терзаться ненужными стенаниями о смысле про­житой жизни. Право же, может, и были когда-то в юности у меня честолюбивые мечтания об особой миссии моей собственной жизни, но теперь-то я знаю, что все люди в своей массе обыкновенны, одина­ковы.