- Отчего же правитель не прислал в наместники своего сына? - спросил Миоци.
- Царевича Игъаара? Ты не первый этому удивляешься. Молодой царевич - воистину благородный юноша, хоть и отец его пришел к власти подлым путем. Может быть, поэтому правителю Фроуэро больше по сердцу аэолец Нилшоцэа, чем родной сын. Правитель - человек набожный, молится сутками в древних священных пещерах у болот, припав к земле...
- Ты опять о сынах Запада? - нахмурился Иэ. - Не говори мне, что ты веришь тому, что они являются в пещерах!
"И правда", - подумала Раогай в сундуке, - "отчего отец заговорил о сынах Запада так серьезно - он же всегда называл рассказы о них бабьими глупостями..."
- Являются - не являются, а все больше народа кричит, что "Уурт - силен!" и вера болот расползается по странам Аэолы и Фроуэро... - покусывая ус, сказал воевода. - Ну да ладно. Нилшоцэа прибыл пару недель тому назад. Помешался на выслеживании потомков карисутэ, особенно из благородных. Так что будь осторожен, - снова повернулся Зарэо к молодому белогорцу. - Карисутэ он ненавидит, словно и впрямь сам Нэшиа в него вселился. Откуда это у него - не знаю.
- Я не карисутэ, - спокойно ответил жрец Всесветлого.
"Потомки карисутэ? Разве они еще есть?"
Тут Раогай вспомнила длинную очередь сломленных людей, приходивших отрекаться раз в год от веры своих предков в храм "Ладья" в их городе Тэ-ане. Она помнила ее с раннего детства. Очередь редела с каждым годом, и теперь потомков карисутэ - которых называли "сэсимэ" - кличкой-ругательством - было совсем мало. Они приходили, оборванные и нищие, и зажигали огонь на алтаре Шу-эна, отрекаясь вслух от своего непонятного бога.
- Я не понимаю, ли-Зарэо, к чему вы клоните...
- К тому, чтобы ты с юношеской горячностью не начал вздорить с Нилшоцэа из-за обрядов и гимнов Уурту или Всесветлому. О твоем происхождении в Тэ-ане многие знают.
- У меня плащ белогорца - по закону я больше не принадлежу своему роду, если это хотят знать уличные и храмовые сплетники. Кроме того, я и не скрываю своего происхождения - род Ллоутиэ славен.
"Так он - аэолец из рода Ллоутиэ!"- удивилась Раогай. - "Он чуть ли не знатнее меня... А что у него за происхождение, о котором могут сплетничать? Незаконнорожденный?"
- Мне нравится твоя смелость, но, думаю, она пока ни к чему. До времени.
- До времени? - переспросил Иэ.- Ты думаешь, Зарэо, время настанет?
- Я надеюсь. Я просыпаюсь с этой надеждой, с ней я гляжу на своего Раогаэ, думая, что он натянет свой лук в новой битве при Ли-Тиоэй.
"Натянет, отец, не сомневайся, Раогаэ натянет лук! Это не в школе задачки по землемерию решать", - подумала Раогай с тем сарказмом, смешанным с любовью, который часто бывает у старших сестер. "Я бы тоже натянула там свой лук не хуже его. Вот посмотрим".
Она услышала, как Миоци встал, прошелся по хижине и снял со стены лук.
- Это твой лук, мать Лаоэй?
- Мой, сынок. Ты хочешь послать стрелу Всесветлого? Как раз время заката. Шу-эн Всесветлый уходит в ладье за горизонт и ведет с собой всех, кто покинул землю сегодня...
Она протянула ему колчан.
- Когда-нибудь и мы сядем в его ладью, - благоговейно сказал воевода.
Миоци встал на пороге хижины - его тень заслонила клонящееся к закату солнце. Солнце стояло над дальним маяком, бросая лучи на покрытое дымкой море.
- Ну-ка, ну-ка, - заинтересованно проговорил Зарэо. - Посмотрим, чему вас учат в Белых горах.
Трижды пропели и глухо ударились о шершавый ствол старого дуба стрелы.
- Да ты их одна в другую расщепил! Гляди-ка!- Зарэо восхищенно покачал головой. - Почему у нас не было белогорских лучников при Ли-Тиоэй?
Иэ негромко сказал:
- Да, их не было.
- Это не боевой лук, ли-Зарэо. Я не могу взять в руки боевой лук - это запрещено принявшему посвящение. Это священный лук, образ лука Шу-эна Всесветлого, того, что сияет в облаках после дождя и виден в водопаде Аир. Древние говорят, что лук был придуман не для убийства, а для служения Всесветлому, и стрелу из него могли выпускать лишь жрецы. А народ молился, пока стрела летела, призывая имя того, кто зажег диск Шу-эна Всесветлого, - промолвил Миоци.
- Надо же! Да, в очень древние дни молились Уснувшему. Наши прадеды не помнят такого.
- Думаю, и их прадеды не вспомнили бы, - сказал Иэ.- Лук, огонь, колесо были священными в давние дни. Это сейчас мы ими пользуемся для наших нужд, потому что решили, что Сотворивший все уснул.
- А лодка? У фроуэрцев до сих пор хоронят в священных лодках, - сказал воевода и вздохнул, словно вспомнил что-то печальное.
- И карисутэ молились в лодках на реках, - сказал Иэ.
- Странно, кругом - обмелевшие и высохшие реки, кроме великой фроуэрской реки Альсиач, а лодку до сих пор считают чем-то священным, - заметил воевода.
- Фроуэрцы, верящие в Сокола, хоронят своих умерших в лодках, плывущих по реке Альсиач к морю, - сказала, печально глядя на Зарэо, Лаоэй. Тот опустил голову и смолк.
- Над морем - дымка, - задумчиво сказал Миоци.
- А ладья Шу-эна? - спросил Иэ отчего-то.
- Ну, я думаю, этой лодки все бояться, - засмеялся, словно желая скрыть от сотрапезников нахлынувшую тоску, воевода.
- А Повернувший вспять Ладью? - спросил Иэ снова, стараясь посмотреть в глаза воеводе Зарэо..
- Эх, оставь степнякам их Великого Табунщика и Жеребенка Великой Степи! - сказал Зарэо с каким-то отчаянием.
- Ты ведь помнишь историю о самой первой жертве, Зарэо? - неожиданно спросила Лаоэй.
- Положим, помню... ее старики поют на новый год.
- Что ж, я немолода, так что мне ее и петь. А каждый новый день начинает какой-то новый год. Сейчас вечер, и в нем кроется будущий рассвет.
- Был верный жрец и был жрец неверный пред Всесветлым, а более не было ничего, - проговорил Иэ.
- Неверный не принес Всесветлому жертвы - так как более не было ничего, и не было жертвенных коней, - продолжила Лаоэй.
- А верный пошел странствовать - по всей земле и за море...
"Море... оно тут, недалеко, - подумала Раогай в сундуке. - Но над ним все время туман... и корабли не ходят. Только лодки у берега. И маяк. Бабушка зажигает его в на ночь и в непогоду. Хотя зачем - никто не приплывет с моря... из дымки... Отчего так случилось? Никто не знает..."
Она пропустила неинтересный кусок истории о странствиях верного жреца, который ничего не мог найти, чтобы принести в жертву - "ибо более не было ничего". Речь Лаоэй и Иэ, говоривших попеременно, была монотонна и усыпляла.
"Зачем рассказывать все эти древние непонятные вещи? - подумала девушка. - "А бабушка так и не успела рассказать мне про Великого Табунщика, бога степняков... хотя его не только степняки почитают".
Она попробовала изменить позу - ноги ее занемели от сидения в сундуке - и чуть не вскрикнула от боли. Золотая кованая брошь впилась в ее колено. Она, закусив губы, вытащила ее и стала рассматривать. На ней был конь, несущийся на полном скаку, но повернувший голову назад, словно зовущий за собой.
- Ничего он не нашел по всей земле, и за морем не нашел ничего - ибо не было более ничего пред очами Всесветлого. И стал он тогда конем, жеребенком стал он - и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого, - услышала Раогай последние слова древнего гимна.
Миоци входит в храм.
Город Всесветлого гудел - все собрались к главной дороге, Храмовому Пути, по которому должен был проехать в украшенной колеснице новый жрец Шу-эна Всесветлого - молодой белогорец, ли-шо-Миоци.
Люди толпились на улицах, выглядывали из окон домов и чердаков, стояли на крышах.
Младшие жрецы - тиики несли благовонные кадильницы со светлым ладаном, другие устилали дорогу цветами и ветвями священного и целительного дерева луниэ.
