- Не шали, - шепчу я ей.

- Да, детка, - отвечает она. - Как хочешь, детка.

И голос у нее мужской, хорошо поставленный.

О, мой первый кошмар.

Проснувшись, я думаю, что Рут давно уже нет в живых. Эта простая мысль, словно в темный колодец, ввергает меня в жуткую депрессию. Я таращусь на купол, и мне хочется перепилить себе горло. Зачем мы здесь? Зачем?

Год двадцать пятый, день четвертый, теперь уже точно.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

За завтраком из трех таблеток и двух плиток концентрата я объявляю, что никуда не хочу идти. Три серые липосомы смотрят на меня, и на их лицах читается сомнение в моем душевном здоровье.

- К нам никто не прилетит, - говорю я. - Смысл что-то делать? Нас отправили и забыли. Все. Двадцать четыре световых года.

Песчанникоф хмыкает.

- И что?

- Мы здесь навсегда! - выдыхаю я.

- Джон! Зачем ты это говоришь? - восклицает Энни, и глаза ее полны слез.

- Но это правда, правда! - говорю я. - Корстка, и тот был умнее. Думаю, он сообразил еще до старта, что все это профанация! Поэтому вместо него сунули этот... этот... фаллоимитатор!

- Но мы живы, - говорит Кагава, притягивая Энни к себе.

Она плачет у него на плече.

- О, да! - вскакиваю я. - На планете, где мы в результате и сдохнем! В куче хлама, которую выкинули вместе с нами!

Песчанникоф со вздохом поднимается.

- На минутку.

- Что?

- Ш-ш-ш.

Что-то таинственное показывая лицом, русский увлекает меня к тамбуру. Когда дверь за нами с лязгом захлопывается, отделяя нас от членов нашей липосомьей группы, он без раздумий бьет меня в живот.

Пыф-ф!

Драгоценный воздух улетучивается из моих легких. Согнувшись, я, будто рыба на песке, открываю рот и пучу глаза.

- Ты мне панику будешь сеять, сука?

Песчанникоф добавляет мне по почкам и опрокидывает ногой на пол.

- Никаких мне умрем и напрасно, понял? - шипит он.

Я не уверен, что понял, потому что все еще пытаюсь вдохнуть.

В голове у меня как под стробоскопом мелькают какие-то незначительные эпизоды, вроде украденного со стойки в одном из лондонских баров бокала пива. Я тогда отвернулся, тихо отошел в сторонку и выдул его в один присест. Дерьмо, это никак не подходит под расхожую фразу: "Вся жизнь пронеслась перед глазами".

О-о-о.

Воздух наконец наполняет меня. Он пахнет горьким пластиком и мокрой резиной, но, господи, как он сладок!

Песчанникоф не дает мне в полной мере насладиться мгновением и, подняв, прижимает к стене.

- Ты вообще жить хочешь? - спрашивает он.

- Хочу, - выдыхаю я.

- Значит, никакого нытья.

- Это - тоталитаризм.

- А как же! - скалится Песчанникоф. - Мы - маленькая тоталитарная колония.

Я молчу. Русский смотрит на меня взглядом энтомолога.

- Здесь по-другому нельзя, - говорит он. - Иначе мы все умрем. А нам нужно раскрыть еще два купола.

- Зачем? - кривлю губы я.

- Жить.

- И кому это нужно?

- Мне, тебе, Энни. Японцу нашему. Мы - первопоселенцы. И не важно, появится ли здесь кто-то еще. Может, да, может, нет. А мы должны по возможности сделать так, чтобы тем, кто придет за нами, было, где укрыться, что есть и чем дышать. Через месяц, через год, через десять лет. Это наша задача. И наплевать, что там на Земле, как там на Земле, забыли нас, не забыли, вспомнят ли.

- А потом?

Песчанникоф улыбается.

- А потом - свобода. Сначала - работа, потом - свобода. Понимаешь, Смит? Мы, сука, здесь, в этой мерзлой заднице, должны выжить и вырастить город-сад. Мы с тобой! И Энни. И Кагава. Вместе. Потому что так правильно.

- Вам-то откуда знать? - спрашиваю я.

- Эх, ты, - говорит Песчанникоф.

И внезапно обнимает меня, по-доброму, без всякого подтекста.

Странно, думаю я, как бывает.

Секунду назад ненавидишь человека до смерти, даже хочешь закрыть его в контейнере, но вот он сказал, не в солнечное сплетение пробил, это бог с ним, в душу как-то пролез, и ты понимаешь, ведь это лучшее, что с тобой могло случиться. Даже трудности какие-то уже не трудности, вода, воздух, перетерпится это все.

Лучшее.

Никогда раньше не был причастен к человеческой истории. Все думал, то ли на синтетиках до дурки докачусь, то ли в тюрьму сяду.

А сейчас - сейчас хочется попробовать!

В люк вежливо постукивают Энни с Кагавой, и Песчанникоф, подмигнув, подталкивает меня к ним, не дает даже слезы размазать.

Год двадцать пятый, день пятый.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

Не знаю, какой-то покой что ли на меня снизошел после той беседы. Что-то перевернулось в голове. Я понял, зачем я есть. Дьявол, мне сейчас хорошо, даже когда я валюсь с ног от усталости!

Вчера мы сделали четыре ходки к контейнеру. Сегодня - еще пять. Нашу добычу составили: штыри и арматура, комплект посуды, пневматический молот, двести метров капронового шнура,

несколько пластиковых секций для переносного жилья, килограммов пятьдесят полотна для солнечной электростанции, электрическая плитка, десяток галогеновых фонарей, рации, мешок перчаток и целая паллета батарей питания.

Минут пять Песчанникоф оглашал купол обезьяньими криками, когда мы обнаружили ящик инструментов, в котором были вибролопаты, резаки, пистолеты, гаечные и разводные ключи, несколько ломов (особенная радость) и маленький, чуть треснувший синтезатор мелких деталей - от гвоздей до мини-турбин.

Еду экономим. Воду кипятили два раза, химико-биологический анализ ничего опасного не выявил. Выпили. Во второй раз Песчанникоф каждому сыпнул витаминов. Получился кисленький супчик. Живем!

Сделали полноценный туалет. Ну, в смысле, отделили часть помещения тканью и поставили пластиковую кювету. Выносим по очереди и не абы куда, а в примеченную ложбинку. Кагава считает, что наше дерьмо еще сослужит нам добрую службу.

Вечерами становится теплее.

Часа три мы вбивали штыри молотом и натягивали к контейнеру шнур. Все, что разбилось при посадке или было изначально сломанным, мы складировали у купола. Как сказал Песчанникоф, на всякий случай. Вдруг пригодится? При этом гордо обозвал себя Плюшкиным. Возможно, это фамилия его матери. Я обнаружил несколько мотоблоков, роботележек и робогусениц с аккумуляторами к ним. С ходу завелась только одна роботележка, но не успели мы обрадоваться, как из нее потянуло горелым. С утра наметили следующий контейнер - до него метров восемьсот заледенелой бугристой поверхности. Песчанникоф достал всех рассказами о том, как хороша правильно прожаренная курица. Особенно, крылышки.

Энни все больше времени проводит с Кагавой. Я не ревную. Песчанникоф тоже, но вижу, как он вздыхает украдкой.

Год двадцать пятый, день шестой.

Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

Ура! Во втором контейнере оказалась целая сокровищница. По словам русского, пещера какого-то Али Бабая. Треть занята продуктами, треть - гибридной энергетической установкой и топливными элементами, еще треть - всякой полезной мелочью, вроде наладонников, навигационных и атмосферных станций, картографического дрона, пластиковых буклетов, инструкций, программного комплекса и двух кубометров земли для оранжереи.

Песчанникоф едва там же не остался ночевать, видимо, опасаясь, что к утру все богатство исчезнет, как сон.

Мы обживаемся. Сектором выделилась кухня. Кагава приготовил нам лапшу, и я скажу, что ничего вкуснее я не ел никогда и нигде. Я не вру. Песчанникоф починил роботележку, и мы теперь не прем груз на своих двоих, а цивилизованно предоставляем это почетное право четырехколесному экипажу.

Солнце здесь слабое. Снег сыплет безостановочно, ночью был ветер, наши штыри занесло наполовину.

Песчанникоф осмотрел нераскрывшиеся купола и эмоционально пожелал инженерам поотрывать руки. Оказалось, в поршневой системе на холоде загустела смазка, и штанги так и не смогли выйти окончательно. Завтра решили прогреть, где получится, и запустить распаковку повторно.