Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.

Пол на станции дышит теплом. Это замечательно. Можно согнуть руку. Можно согнуть ногу. Можно ущипнуть себя - жив? Жив. Сбоку, отогреваясь, пристанывает Кагава. Все-таки у японцев сложные отношения со смертью.

Я переворачиваюсь на спину. Шуршит пленка. Я не умер. Меня спасли. Первое чудо на отдалении двадцати четырех световых лет от Земли! Возможно, Иисус "зайцем" прокатился на нашем корабле.

Я приподнимаюсь на локте.

Чудо рядом. Под тускло светящейся панелью на стенке купола чудо в образе русского деловито копается в моем спас-чемоданчике, выкладывая из него и сортируя по кучкам пищевые концентраты, стимуляторы, биопротекторы и прочие полезные препараты. Другие спас-чемоданчики уже распотрошены.

- Так, - увидев, что я очнулся, Песчанникоф, наставляет на меня палец, - ты! В состоянии двигаться?

Я неуверенно киваю.

- Пошли.

Песчанникоф поднимается.

- Куда? - спрашиваю я.

Из пленки, приблизившись, на меня смотрят безумные серые глаза.

- Туда, - Песчанникоф указывает на овальную кишку тамбура.

- Обратно?

Русский кивает.

- Ни за что!

Мне думается, что я храбр. Я, Джон Элгуд Смит, противостою безумию, пока Песчанникоф не начинает бить меня ногой по ребрам.

Это больно, хоть нога и босая.

Приходится подчиниться и, вскрикивая, идти к тамбуру. По пути мне встречается затянутый в пленку и неподвижный Корстка. Я с содроганием понимаю, что он мертв. Определенно, русский не любит церемониться.

Господи, мы попали во власть сумасшедшего!

Зачем, о, зачем его сунули к нам пятым номером? Возможно, он и спас нас лишь для того, чтобы реализовать свои дикие фантазии. Бедная Энни!

- Стой!

Я замираю. Песчанникоф надвигается и наворачивает на меня одеяло из желтой блескучей фольги.

- Это все, что есть, - говорит он.

Я не благодарю. Я гордый. Меня сейчас выгонят на мороз.

Песчанникоф тем временем подходит к Кагаве и выговаривает ему что-то тихим голосом так, чтобы мне не было слышно. Видимо, это угрозы. Японец слабо шевелит руками, потом кивает своим кульком.

- Идем, - обращается ко мне русский.

Ему приходится подгонять меня. Раз! - хлопает дверь тамбура. Два - мигает лампа, разрешающая выход.

Мы идем в обход купола. Снег летит и катится. Я семеню за русским, который широким шагом собственника меряет землю.

- Здесь ни хрена не установлено, - остановившись, наклоняется ко мне Песчанникоф. - Ни генератора воздуха, ни синтезаторов. Силовая установка - дерьмо.

- Но как же... - выдыхаю в одеяльную щель я.

- Никак. Ты сам видел.

- И что делать?

Песчанникоф машет рукой в сторону, где из поземки и снежных завихрений проступают оранжевые пятна.

- Там контейнеры с оборудованием. Первое - это регенератор найти. Кислорода здесь всего двенадцать процентов. Плюс примеси. Сдохнем ни за что. У нас запасов на час, полтора осталось, так что сам думай.

Думать я почему-то не могу. В голове шумит. Я бреду за русским, стараясь наступать в лунки его следов. Песчанникоф идет сквозь ветер, словно его нет, в то время, как мое одеяло пытается улететь. Я едва удерживаю его скрюченными руками.

Пятно контейнера выплывает неожиданным и желанным призом. Одним углом контейнер зарылся в землю и накренился. В результате снега намело до самой крыши, а перед створками вырос сугроб высотой около метра.

Песчанникоф опускается на колени и принимается отгребать снег. На мгновение он поворачивает голову и рявкает:

- Помогай!

- Я не уверен... - говорю я.

- Пну, - угрожает он. - Запинаю до смерти.

Мне приходится отпустить одеяло. Желтой тенью оно пропадает в зыбкой серой круговерти.

- Дурак, - шипит Песчанникоф, - подложил бы под колени. Это, сука, тебе не расходный материал.

Мы отбрасываем снег. Мой правый бок, подставленный ветру, быстро немеет. Потом немеет бедро.

- Шевелись! - орет Песчанникоф.

Сам он работает двумя руками.

- Р-раз! Р-раз! - командует он мне.

Снег взрывается дымными шлейфами, круглыми брызгами. Опадает, летит за спину.

Неожиданно я замечаю, что, энергично двигаясь, вполне согрелся в своей пленке и даже как-то вспотел. Мы полностью освобождаем одну створку, и этого русскому, кажется, довольно. Он поворачивает ручку запорного механизма.

Створка открывается. В контейнере царит холодная тьма.

- Погоди, - говорит Песчанникоф.

В пальцах его появляется стерженек химического светильника. Он дает резкий зеленоватый свет.

- Откуда? - спрашиваю я.

Песчанникоф пожимает плечом.

- Из спас-чемоданчика.

В глубине контейнера перекрещиваются и распадаются, множатся тени. Распорки и противоперегрузочные сетки, несмотря на крен, удерживают груз на местах. Забираясь все дальше к противоположному торцу контейнера, Песчанникоф скоро начинает ругаться. Техника кажется ему или старой, или ломаной, или бесполезной.

- Дерьмо, дерьмо, дерьмо, - комментирует он.

Дальше из него сыплются лишь русские слова, колкую энергетику которых я чувствую даже у створки. Пожелания насыщенной сексуальной жизни тем, кто занимался комплектацией нашей добровольческой экспедиции, как я догадываюсь, содержат описания их беспорядочных половых связей с окружающей средой и с самим оборудованием.

Он реально псих.

- Ничего? - спрашиваю я, когда Песчанникоф замолкает, чтобы разглядеть маркировку очередной рухляди.

- Иди сюда, - говорит он.

Я опасливо скольжу по наклонному полу, хватаясь за сетки и углы вспененного пластика. Песчанникоф вытаскивает из черного короба цилиндрическую дуру метра полтора в длину и вручает мне.

- Неси.

- Один?

Я перехватываю дуру поперек, и тяжелый конец ее едва не опрокидывает меня на спину. Песчанникоф с руганью возвращает мне вертикальное положение.

- Не урони, сука.

- А куда? Я не знаю...

- На! - Он сует мне под мышку химическую лампу. - Выходишь и забираешь левее, понял? Светлячок, сука.

Я иду. Цилиндр обжигает руки холодом и тянет вниз. В нем килограммов пятнадцать. От лампы нет никакого толка, но потерять ее страшно. На выходе из контейнера ветер бьет в лицо. В пятне зеленого света появляются и пропадают летящие льдинки.

Влево, вспоминаю я, забирать левее.

Мне становится смешно, пока я бреду бог знает куда, возможно, потеряв уже всякое представление о направлении. Я думаю, что похож на человека, укравшего фаллос у металлической статуи. Глупо, да?

Закругляющаяся стенка станции на несколько секунд вводит меня в ступор. Потом я торопливо загребаю ногами к тамбуру. Дошел! Добрался! Пропихнув внутрь цилиндр, я кое-как закрепляю светильник за решетчатым кожухом над люком.

В тамбуре меня начинает бить дрожь. Я оттаиваю, намерзшая ледяная корка осыпается с плечей. Ни за что, ни за что больше не выйду наружу! Это надо быть совсем уже больным на голову. Я стучу зубами. Б-б-больным.

Кагава и Энни встречают меня радостными объятьями. Поскольку дуру я не выпускаю из рук, наша встреча полна забавного символизма. Пленка шуршит о пленку.

- Джон, ты жив!

- А мы уже думари: все.

- Постойте, - говорю я, - постойте, дайте я положу.

Японец помогает мне аккуратно опустить цилиндр у стены. Пятна мочи желтеют у него на уровне коленей.

- А где русский?

- Там, - я киваю в сторону тамбура.

- Ты видел Корстку? - разворачивает меня к себе Энни.

- Нет.

Я стараюсь не смотреть на ее грудь.

- Это не Корстка! - сообщает мне Энни.

- А кто?

- Посмотри!

Она тянет меня к лежащему. Корстка или не Корстка не шевелится. Под пленкой белеет лицо. Глаза закрыты.

- Да, это не Корстка, - говорю я.

У нашего словака, словенца, венгра была борода. Здесь никакой бородой и не пахнет. Мало того, мне кажется, что человек этот ростом где-то с меня и гораздо щуплее Корстки.

- Смотри, - говорит мне Энни и слегка поддает лежащему ногой.