— Ну, робя, дюжай! — придушенно выдохнул Лосев, Голоколосский враз побелел. Что-то по-своему, по-узбекски злобно выцедил Нургалиев.
Вот когда, не думая, сразу нашел свое место и Ваня, юркнул в ячейку на левом крыле огневой, поближе к наводчику; Чеверда и Орешный сползли со станин, прижались к земле; еще ниже пригнулся Пацан. А Семен как приник правым глазом к прицелу, так и сидел, лишь глубже вжал голову в плечи.
Танки шли к погосту, ко взводу под острым углом.
«Так, так идите, — надвинув на лоб капюшон маскхалата, шептал, почти заклинал Матушкин. — Так… Ну, побыстрее же, побыстрей». Из «котла» могли двинуться в любую минуту, а танки, казалось, ползли. В их чревах, в цилиндрах взрывался бензин, скрежетало железо, траки бесконечно били о снег, вздымая метель. Надвигалось все это на взвод неотвратимо, как горный снежный обвал.
Танки уже были на расстоянии прямого выстрела, уже можно было стрелять, обычно уже и стреляли, но сейчас Матушкин ждал: «Рано, рано еще. Ближе, ближе давайте». И, выждав, когда уже было рукой подать, во весь голос — грохот машин позволял — закричал:
— Бронебо-о-ойными! — Снова вдохнул всей грудью студеный обжигающий воздух. — Пе-е-р-вое — по среднему!
«Нам», — Ваня услышал приказ словно сквозь какой-то туман. Как и положено, дублируя, прокричал:
— Бронебойными! — Вчуже услышал свой собственный сдавленный голос. Услышал, как звякнул на морозе металл: то Пацан загнал в камору снаряд. — По среднему!..
— Вто-о-орое! По замыкающему! — Это снова командовал взводный, но уже командиру второго — Нургалиеву. А потом уже всем: — Под башни! Упреждение… — Но решил еще подождать. Лучше, чем по сетке бинокля, взводный умел определять упреждение на глазок. Все говорило за то, что можно, а значит, и нужно еще подождать. «За распадком, — решил, — только в гору полезут». Выждал. Перевалив седловину, подминая под себя «пауков», танки поползли на угор. Надрывней сразу взревели. Сеткой бинокля Матушкин мерять так и не стал. — По переднему сразу! — рассчитав на глазок, рявкнул он.
А Ваню трясло. «Да что же он? — Еще плотнее прижался к снегу, к комьям льда и земли. — Пора же, пора! Погубит всех нас».
Семен в свой окуляр из-за близости цели не видел уже ничего постороннего: ни горки, ни распадка, ни неба. Видел один только танк, свой только — средний. Танк давно уже полз под крестом. Почти не дыша, вращая штурвалы, Семен неотступно держал этот крест на ярко сверкавших в первых лучах солнца отполированных траках, на той их самой верхней и передней точке, от которой они падали с лязгом и гулом вниз, подминая под себя кукурузные стебли, молодой снег и слежавшийся наст, мерзлые комья земли. Поглощенный этим, наиважнейшим для него сейчас делом, Семен и секунды не мог подумать о чем-то другом. Он даже распухшей пятки, режущей боли не чуял. Ему, глядевшему в увеличительные стекла, чудилось, что танк уже рядом, еще мгновение, другое, и он навалится всей своей громадой на пушку, на расчет, на него самого, и рука, не дожидаясь команды, уже готова была нажать на спусковой рычаг. И тут как раз Матушкин крикнул:
— Огонь!
Бронебойный снаряд Семена проломил-таки у танка боковую броню, угодил прямо в боезаряд. Танк и остановиться еще не успел, еще, должно, по инерции катился вперед, как в его утробе глухо ухнуло. Боекомплект, видать, взорвался, правда, не весь, башню не вынесло, так и осталась в гнезде, сорвало лишь крышку верхнего люка. Из него, из щелей потек желтый толовый дым, заметались первые языки пламени.
Наблюдать, как танк разгорается, времени не было, и, когда огонь наконец добрался до баков с горючим и с бешеным гудом, вулканно рванулся вверх, солдаты на танк уже не глядели.
Досталось и заднему танку, по которому бил Голоколосский. Запнулся, отчаянно взвизгнул, начал было башней, пушкой вертеть, ища цель, но не успел — и его охватил огненный смерч.
Все это заняло не более минуты, но и того хватило, чтобы в первой, командирской машине во всем разобрались. Матушкин успел только скомандовать:
— По головному! Бронебойными! — а уж танк то прямо, гад, шел, а тут как крутанет лобовой броней на взвод, на погост и вперед. Гигантский ствол с ушастым, увесистым набалдашником дульного тормоза дрогнул и пошел, пошел… Ниже, правей… Вот-вот, казалось, жерлом упрется в пушку Казбека, как фуганет, и конец. — В корпус! — отчаянно гаркнул Матушкин. Но командиры орудий, наводчики и сами уже… Быстрее его… Стихийный залп, поспешный, недружный, потряс стальную махину все-таки раньше, чем успела плюнуть сталью она. Лба не прошибли ей, но что-то там, за броней, от такого удара все же стряслось. Танк, словно взбесясь, не владея больше собой, с ходу с грохотом, с ревом врезался в первый, крайний ряд заваленных снегом могил, проутюжил еще рядов пять или шесть и вдруг полез на дыбы, и сразу осел, крутанулся на месте волчком, клюнул орудием, повалился всем телом вперед. Видно, сел брюхом на плоский и скользкий могильный камень. Застыл, показав «громобоям» свой хвост. Тут же бешено, злобно взревел, пытаясь сняться с плиты. Но гусеницы не доставали твердой земли. Яростно скрежеща, разбрызгивая снег, они вертелись вхолостую.
Оба расчета уже подводили стволы зверю под хвост.
— Стой! — взревел Матушкин. — Стой, не стрелять!
Наметанным взглядом Матушкин уже определил, что взвод теперь в недоступной мертвой зоне и, как ни верти фрицы своей пушкой, расчетов им теперь не достать; не достать и пулеметом, разве что автоматами через люк и щели.
— Живьем… Живьем надо взять! — кричал лейтенант.
А танк тщетно пытался сняться с плиты, ревел, раскидывал снег. Словно устав, наконец присмирел.
Такого на фронте с Матушкиным не случалось еще никогда. И впрямь, словно настоящий зверь, задетый уже и поэтому разъяренный, танк попался в капкан. Притаился, чего-то будто бы ждал. Но чего? И долго ли будет он так? Выжидать бесконечно нельзя, вот-вот пойдут из «котла». Конечно, там уже слышали залпы и взрывы, уже, наверное, видят и дым, и это для них может быть сигналом к началу. Возможно, уже и пошли. Матушкин оглянулся. Но там пока, казалось, было спокойно. Но, конечно, ненадолго, и Матушкин лихорадочно соображал: что, черт возьми, можно тут предпринять? Разное мелькало в мозгу: заклинить танку башню, гусеницы рассадить? Чтоб не стрелял, не утек. Но мужицкое, хозяйское нутро таежника не могло согласиться с такой расточительностью. «Погоди, погоди, — осенило его. — А если?.. Вот это было бы здорово! — Он понимал… И они, в танке, должны понимать: плохи у них дела, выхода нет. — А вдруг да пройдет номер, вдруг согласятся?» И, сложив ладони у рта, забрав в легкие воздух, Матушкин крикнул:
— Фриц! Капут! Хенде хох!
Немецкий, считалось, Евтихий Маркович знал, в школе его изучал, и Катя еще помогла. И все-таки самое главное из чужого языка, что требовалось знать русскому солдату, Матушкин узнал здесь, на фронте уже доучился.
— Капут! Ком хир! — еще раз, даже чуть лихо выкрикнул он. — Хенде хох!
И только выкрикнул, как стальной зверь — не понравилось, видно, это ему — огрызнулся: глухо, как дятел по пустому стволу, застучало за толстой броней, по снегу, по могильным плитам, над головой задзыкали пули. Матушкин в окопчике даже пригнулся. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — усмехнулся с ехидцей он. — А чего ты, собственно, ждал от них, свиней, вепрей этих вонючих? Руками голыми думал взять? Да настоящего секача, косолапого, тигра, наверно, легче взять, чем этих».
— Люк… Граната, граната кидай! — со своей огневой посоветовал Нургалиев.
— Я! Дайте я! — сразу забыв все уроки, опять всполошился Пацан, как в классе, задергал нетерпеливо рукой.
«А что? Может, его и послать? — задумался взводный. — Или узбека, черта этого, беса. «Лимонку», другую… Этот закинет». И додумать, решить еще не успел, когда сзади, в «котле», кажись, началось: после подозрительной тишины, воцарившейся там вслед за нашим ответным артиллерийским налетом, оттуда снова послышались рев моторов, пальба, скрип «ванюши». Стальная махина, притихшая перед взводом, видно, тоже что-то почуяла, взревела, траки дрогнули, быстрее, быстрее пошли, из-под них снова плеснулась снежная пыль. Танк вдруг качнулся и на бок, на правую гусеницу. Борт сразу стал брать круто влево. Дрогнула, шевельнулась и пушка. Ждать ни мгновения больше было нельзя.
