Йори стоял в стороне, не принимая участие в мероприятиях по спасению их шкурок. Ему почему-то всё это казалось неважным, далеко не первостепенным. Младший из близнецов медленно двинулся в глубь часовни, вглядываясь в полумрак. Почти совсем темно: сквозь узкие грязные окна не пробивается свет. А если ещё и чуть сощуриться, то вовсе кажется, что часовня не заброшена: тают в темноте сколы и трещины, совсем неразличимы становятся фрески…

- Давайте, Хару, Йори! Кто-нибудь, лезьте наверх, к окну! – скомандовал Эмиль. Старший из близнецов Хигаши с сомнением покосился на скрипящую всеми своими дощечками скамью:

- А она не развалится?

- Развалится – значит, мы тебя поймаем! Давай, лезь! – подтолкнул Хару племянник директрисы, жаждавший как можно скорее выбраться, поймать Кловиса и устроить тому допрос с пристрастием. Старшему близнецу ничего не оставалось, кроме как взгромоздиться на шаткую скамью и потянуться к окну.

То было настолько грязным, что стекло казалось не прозрачным, а скорее серо-коричневым. Поборов брезгливость, Хару торопливо вытер стекло рукавом и уставился на улицу. Пролезть в ту щель, какую представляло из себя окно, он не смог бы даже при отсутствии стекла, но старший из близнецов Хигаши всё же надеялся… на что? Он и сам толком не мог объяснить.

Скамья под ногами раскачивалась, ходила ходуном, и в какой-то момент Хару почувствовал себя эдаким цирковым наездником на непокорной лошади. Покачнувшись, он едва не упал, но всё же успел вовремя ухватиться за выступ стены. Схватившись же, он тут же вскрикнул.

- Что там?! – нервно воскликнул Оберон, снова начиная впадать в панику.

- Заноза, - буркнул Хару, снова бросая взгляд на улицу. Краем глаза он заметил движение, и тотчас воскликнул:

- Там кто-то есть! Снаружи!

- Кто?! – от избытка чувство Ансоберт подпрыгнул: от всего аристократического воспитания и обычной для него сдержанности не осталось и следа. – Это Кловис?!

- Нет… - Хару прищурился. – Кажется, Эдуард! Эй! Мы здесь! Нас заперли!

- Посмотри сюда! Слышишь?! Позови помощь! – принялся кричать Эмиль, вскакивая на ту же самую многострадальную скамью и отпихивая Хару от узкого окна.

Крики на заднем плане, попытки привлечь к себе внимание – всё это казалось Йори незначительным. Он сделал шаг вперёд, приближаясь к алтарю. Младший из близнецов уже видел там, возле алтаря, человеческую фигуру; не зная, видят ли её остальные, Йори решил сам поговорить с явившимся призраком.

То была женщина – не молодая, но и не старуха; длинное чёрное платье, склонённая в немом почтении голова, сложенные на груди руки. Лица не было видно, но парнишка знал: она плачет.

Тем временем женщина обернулась: до того она словно не слышала ничего, что происходило в часовне. Мир вокруг плыл, как если бы она и Йори находились под водой. Откуда-то пришли на ум воспоминания – и младший из близнецов Хигаши назвал плачущего призрака по имени:

- Элинор?..

========== Глава XXXXII: Последняя исповедь ==========

Женщина-призрак смотрела на Йори без ненависти или страха, лишь с какой-то обречённой усталостью. Так глядят на того, кто сильно опаздывает на заранее запланированную встречу.

- Я ждала, Гильберт. Эржебет приходила ко мне, а ты – нет. Почему ты не приходил, брат? Ты забыл?.. Двадцать пятое сентября. Помнишь?..

Йори молчал, понимая: призрак видит в нём другого человека, того самого юношу с портрета. Лучше подождать, когда она скажет всё, что хочет, да и услышит ли она, если что-то спросить?.. Тем временем Элинор вновь закрыла лицо руками:

- Чёрная роза… Я думала, она растёт рядом со мной. Думала, будет правильно, если её сорвать. Но бабушка сказала: чёрная роза – ты. Чёрная роза – убийца Эржебет, не она. Я… Я – чёрная роза.

Почти бессвязные речи Элинор не давали понять, что она хочет донести до пришедшего к ней мальчишки. Призрачная женщина протянула руку, слегка касаясь его лба. Голова закружилась, замелькали воспоминания – то ли его, то ли чужие. И голос.

- Двадцать пятое сентября. Ты ведь помнишь?..

Обрывки воспоминаний хаотично мелькали, лишь изредка складываясь в полноценные картины. Сначала Йори увидел ту речку, что текла неподалёку от академии. На берегу стояли две старомодно одетых девочки. Странно: они были близнецами, но одна выглядела невинным ангелом, в то время как вторая, с точно такими же чертами лица, не казалась даже симпатичной. Быть может, дело во взгляде – тяжёлом, полном злобы?..

Девочка с тяжёлым взглядом улыбнулась, пусть её глаза и оставались ледяными и будто мёртвыми:

- Смотри, там цветы растут! Вон, у самой воды!

Девочка-ангелочек вытянула шею и чуть наклонилась вперёд, пытаясь рассмотреть, на что указывала сестра. Та тем временем изо всех сил толкнула двойняшку в спину – с каким-то животным остервенением, промелькнувшим во взгляде. Коротко вскрикнув, та кубарем покатилась по берегу реки, плюхнулась в воду.

Сквозь всё это прорезался голос Элинор – усталый, обречённый:

- Мне казалось, она – чёрная роза, не я. Я смотрела, понимаешь, смотрела, как она тонет – она не умела плавать. Эржебет утонула. Я убила её, Гильберт, я, не ты!

Мир вновь разбился на осколки, складываясь уже в другую картину. Столовая. За длинным столом заняты лишь несколько мест: бледная растрёпанная женщина, перебирающая чётки, строгий мужчина, нервно постукивающий пальцами по столешнице, та самая девочка с тяжёлым взглядом, во главе стола – статная пожилая дама с рубиновым ожерельем на тощей, длинной шее. Чуть в стороне же молча сидел тот самый молодой человек с портрета – тот, чей голос слышал Йори. Узник своей мастерской. Теперь отчего-то прояснилась картина: его не выпускали оттуда с тех пор, как родились Элинор и Эржебет. И все те картины, что остались без подписи художника – это его, а не чьё-то ещё, творчество.

- Ты ведь понимаешь, что совершил, Гильберт?! – воскликнула пожилая дама. – Твоя сестра погибла! Ведь это ты убил её, так ведь?!

- Я даже не видел, куда она ушла, - пытался оправдаться юноша

- Ты лжёшь! Ты всегда ненавидел наших настоящих детей, всегда! – строгий мужчина на мгновение стал похож на чудовище, готовое убить любого, кто случайно приблизится к нему, и Йори шагнул назад. И снова, снова этот обречённый голос:

- Они обвинили тебя, помнишь? Бабушка не хотела, чтобы убийцу судили. Она хотела, чтобы наша семья была самой лучшей, какая только может быть на земле. Она хотела, чтобы мы оставили после себя след в истории… Но и оставить преступника безнаказанным она не могла. Двадцать пятое сентября. Двадцать пятое…

И вновь осколки собрались в новую, на сей раз последнюю картину. Запертая дверь, стенная панель, забаррикадированная чем-то тяжёлым. И огонь. Стена огня, пожирающего старые холсты, пожирающего и тот мольберт с накинутой тканью, и того художника, что не смог выбраться из заброшенной комнаты…

Йори передёрнулся, когда его плеча коснулась рука Элинор. Женщина плакала:

- Бабушка говорила – он чёрная роза. Дурная, плохая. Но ведь это она говорила обо мне, не о нём. Я хотела детей, много детей, надеялась, что смогу, дав жизнь многим, искупить две смерти. Но потом… потом я зашла в старую мастерскую. Не знаю, зачем. И нашла картину… Та уцелела в огне. Я – и десять детей, десять девочек. Потому я хотела родить сына: я верила, что это просто ошибка. Я вылила на ту картину краску, но она исчезала, и тогда я сожгла холст. Но… первым моим ребёнком была девочка. Чёрная роза. Убийца. Она была больна, понимаешь? Больна, и убила остальных. Не ушла в лес. Мой муж убил её, запер в катакомбах. Она ещё там, понимаешь? Моя дочь – она плачет там, под землёй, под камнями, под водой…

Йори молчал, вслушиваясь в сбивчивую, не всегда понятную речь призрака. Словно на исповеди, Элинор говорила – и с каждым словом её голос затихал, будто отдаляясь:

- Чёрная роза – я, чёрная роза – моя дочь, чёрные розы – те, кто был после нас. Отравленная кровь, чёрная, как розы. Сейчас ядовитый цветок среди вас, последняя роза отравленного куста. Останови безумие, останови его, не ты – чёрная роза, не ты, Гильберт, не ты…