Elizabeth Archer

Mirror Game

Литературная обработка E. Полянской

Англия, 1055 год.

Мужчина ждал уже больше часа. Монахиня, проводившая его в эту комнатку, сказала, что он может оставаться здесь, пока не освободится настоятельница. От чего ей следует освободиться, визитер не ведал, однако в монастырях свои правила. Им следует подчиняться, хотя больше всего хочется всполошить этот курятник, чтобы монахини задвигались быстрее и стали хоть немного похожи на живых людей.

Невесты Господа. Мужчина усмехнулся, прошелся по комнате туда-сюда. Как же, невесты, все знают, что монастыри мирскому не чужды. Настоятельница этого, например, – одна из самых богатых женщин в Нортумбрии, и не потому, что родилась в семье из состоятельного рода, а потому, что до смешного скаредна. И умеет считать деньги.

В монастыре было тихо. Слишком тихо. Это заставляло нервничать. Так Бог и молчит – в каменных стенах, украшенных грубыми деревянными распятиями, среди окон, похожих на бойницы, в душном свечном мареве и запахе ладана, едва-едва перебиваемом вкусным духом из монастырской пекарни. Здесь выпекали большие круглые хлеба, которые быстро черствели, если оставить на солнце, и долго хранились, если убрать в холодный, но не сырой подвал.

Мужчина нетерпеливо ходил по комнате, несколько раз порывался выйти, чтобы уже самому отправиться на поиски настоятельницы, однако хорошо понимал: это недопустимо. После такого нарушения правил женского монастыря никто не разрешит наглецу говорить с настоятельницей и просить у нее что-то. А тем более – требовать. Сейчас визитер намеревался именно требовать, так как считал, что имеет на это право. И лишь эти соображения останавливали мужчину. Скука и злость одолевали его, однако план, который он лелеял, требовал терпения.

Наконец монахиня возвратилась и сказала, чтобы он шел за ней. Они прошли по длинному коридору, потом по галерее, нависавшей над внутренним двориком. Косые лучи вечернего солнца лежали теплыми лоскутами, и по этому весеннему монастырскому безмолвию монахиня двигалась бесшумно, словно призрак, а громкий топот сапог визитера казался кощунством. Галерея закончилась лестницей, которая вела в другой коридор, где монахиня и открыла дверь в покои настоятельницы.

Кабинет больше походил на келью; может, это она и была, мужчина во всех этих вещах не разбирался и вообще впервые находился в женском монастыре. Настоятельница, высокая, довольно крупная дама, сидела за столом и что-то писала, аккуратно выводя буквы на плотной желтой бумаге. Монахиня исчезла, дверь закрылась, и настоятельница, оторвавшись от своего занятия, посмотрела на визитера. Тот торопливо произнес все положенные слова, приветствуя главу монастыря и выражая радость от встречи.

– Мне передали, что вы приехали поговорить об одной из моих послушниц, – проронила настоятельница, дослушав. Мужчина улыбнулся и заговорил снова; эту речь он репетировал несколько дней, подбирая самые лучшие, самые убедительные слова и облекая их в одежды из лести, обеспокоенности и любви. Визитер не считал себя хорошим оратором, однако, когда хотел, он мог говорить убедительно.

Послушница долго возилась в саду, аккуратно распределяя рассаду. Ей нравились садовые работы, и так как сестра Мария утром лучилась благосклонностью, девушка пробыла в саду долго. И работа сделана хорошо: грядки ровные, их много, а значит, завтра можно будет заняться цветами. От роз никакого толку, если судить лишь по выгоде, однако есть в них божественная красота, и с этим все соглашались. В монастырском саду росли кустовые розы, с наступлением весны уже покрывшиеся нежными листиками, и следовало осмотреть ветви, обрезать засохшие и подвязать те, что слишком тяжелы. Но это – завтра. Девушка приложила ладонь к глазам и посмотрела на солнце: оно опускалось все ниже и уже коснулось монастырской стены. По саду протянулись длинные тени.

Услышав, что ее окликают по имени, девушка обернулась. По размокшей от вчерашнего дождя дорожке торопливо шла сестра Мария, и от ее хмурого, настороженного взгляда девушке стало не по себе. Может, она в чем-то провинилась? Кажется, нет. Она весь день проработала в саду, как велели, и молитвы все отстояла, и про себя молилась, иногда забываясь и начиная напевать священные слова, а не произносить их размеренно, как полагалось. Но об этом сестра Мария совершенно точно не может знать, верно?

– Сестра, тебя зовет мать-настоятельница. Поспеши.

– Поспешить? – переспросила девушка и бросила неуверенный взгляд на грядки. – Но мне нужно убрать вот это и…

– Матушка сказала – прямо сейчас, – раздраженно сказала сестра Мария. – Не возражай. Иди. Я все уберу сама.

Невиданное дело! Это встревожило послушницу, и она быстрым шагом направилась к обители. По дороге никто не встретился: монастырь был огромен, и часто монахини в течение дня встречались лишь в храме на общих молитвах да в трапезной. Девушка прошла по клуатру[1], поднялась по узкой лестнице на второй этаж и постучала в дверь кельи настоятельницы.

– Войди, дочь моя.

Матушка-настоятельница была не одна. В комнате, помимо нее, находился незнакомый мужчина, довольно изящный и темноволосый, похожий на изнеженного кота. Он стоял у окна и, когда послушница вошла, повернулся к ней, рассматривая пытливо. А затем прежде, чем настоятельница успела произнести хоть слово, заговорил приятным и мягким голосом:

– Здравствуй, дорогая родственница. Я так рад видеть тебя. Я скучал и беспокоился о твоей судьбе.

В горле у девушки пересохло. Она не знала, зачем приехал этот человек и кем он ей на самом деле приходится, одно ей было ведомо точно: сейчас он солгал.

Лето выдалось на диво теплым с самого начала. Рано зацвели яблони, пчелы вились вокруг белых лепестков, жужжали не рассерженно, но трудолюбиво. Ковром ромашек покрылись поля вокруг замка, а в речушке утка обучала плавать выводок пушистых серых комочков. На лесном озере поселились лебеди; эту гордую, великолепную пару Рангхиль видела, когда отправлялась на прогулки. За прогулки, кстати, ей вечно доставалось от брата.

– Ты снова бродила где-то целый день, – попрекал ее Роалль, когда она возвращалась в сумерках, и подол платья был предательски намокшим от росы. – Вокруг полно отребья. Неужели ты хочешь стать жертвой разбойников или любого мерзавца, который захочет покуситься на жизнь беспомощной женщины?

– Не так уж я беспомощна, – улыбалась Рангхиль, выбирая сосновые иголки из густых светлых волос, которые она любила распускать, они были у нее ниже талии и ниспадали серебряным водопадом.

– Да, милая сестра, я-то знаю об этом, но и мужчина не справится с десятком озверевших противников, коли он не великий воин. А у тебя и оружия нет, только нож, и еще ты в платье.

– Мне это не помеха.

Нож с костяной рукояткой Рангхиль всегда носила на поясе. Такой же покоился в ножнах у Роалля, и он ни разу не оставил его нигде и не забыл. На рукоятке были вырезаны руны защиты и силы и бегущий волк – это был подарок отца, одинаковый для обоих близнецов, на день рождения, когда им исполнилось десять лет. С тех пор прошло еще десять лет, а лезвие, выкованное превосходным кузнецом, не сточилось, не сломалось и не заржавело. С таким ножом можно выходить на противника – если, конечно, умеешь сражаться. Рангхиль умела.

Траур по отцу закончился еще в апреле, когда сырые северные ветра сменились легким морским бризом, не слишком частым гостем на просторах Нортумбрии. Здесь, неподалеку от Иорвика[2], привыкли к иной погоде: хмурым тучам, низко несущимся над землей, дождю и прохладе. Чем дальше к северу Англии, тем хуже, утверждал Хальдор – помощник брата в ратных делах и второй командир после него. Дальше начинаются горы, поднимающиеся острыми пиками к сумрачному небу, там пасут овец племена, до сих пор не утратившие первозданной дикости, и раздаются душераздирающие мелодии таких инструментов, что здесь никогда бы не звучали.