Нет, это не движущийся и не растущий камень! Это черная волна, подвижный ковер, который медленно, но неотвратимо ползет через гребень прямо на них.
Ужас – леденящий, парализующий – владел им, к счастью, всего несколько секунд. Страх пошел на убыль, как только Гарфилд понял, что его вызвало. Надвигающаяся волна слишком живо напомнила ему прочитанный много лет назад рассказ о муравьиных полчищах в Амазонас, как они истребляют все на своем пути…
Но чем бы ни была эта волна, она ползла слишком медленно, чтобы серьезно угрожать им – лишь бы она не отрезала их от вездехода. Хатчинс, не отрываясь, разглядывал ее в бинокль. «Биолог не трусит,– подумал Джерри.– С какой стати мне удирать, сломя голову, курам на смех».
– Скажите же наконец,– что это? – не выдержал он: до ползущего ковра оставалось всего около сотни ярдов, а Хатчинс все еще не вымолвил ни слова, не пошевельнул ни одним мускулом.
Хатчинс сбросил с себя оцепенение и ожил. Простите,– сказал он.– Я совершенно забыл о вас. Это – растение, что же еще. Так мне кажется, во всяком случае.
– Но оно движется!
– Ну, и что? Земные растения тоже двигаются. Вы никогда не видели замедленных съемок плюща?
– Но плющ стоит на месте и никуда не ползет!
– А что вы скажете о растительном планктоне в океанах? Он плавает, перемещается, когда надо.
Джерри сдался; впрочем, наступающее на них чудо все равно лишило его дара речи.
Мысленно он продолжал называть его ковром. Ворсистый ковер с бахромой по краям, толщина которого все время менялась: тут не толще пленки, там – около фута, а то и больше. Вблизи строение было лучше видно, и он показался Джерри похожим на черный бархат. Интересно, какой он на ощупь? Но тут же Гарфилд сообразил, что «ковер» в лучшем случае обожжет ему пальцы. Внезапный шок часто влечет за собой приступ нервного веселья, и он поймал себя на мысли: «Если венерианцы существуют, с ними не поздороваешься за руку. Они нас ошпарят, мы их обморозим…»
Пока что оно их как будто не заметило, просто-напросто скользило вперед, как неодушевленная волна. Если бы оно не карабкалось через мелкие препятствия, его вполне можно было бы сравнить с потоком воды.
Вдруг, когда их разделяло всего десять футов, бархатная волна изменила свое движение. Правое и левое крыло продолжали скользить вперед, но середина медленно остановилась.
– Окружает нас,– встревожился Джерри.– Лучше отступить, пока мы не уверены, что оно безобидно.
К его облегчению, Хатчинс тотчас сделал шаг назад. После короткой заминки странное существо снова двинулось с места, и изгиб в его передней части сгладился.
Тогда Хатчинс шагнул вперед – существо медленно отступило. Несколько раз биолог повторял свой маневр, и живой поток неизменно то наступал, то отступал в такт его движениям. «Никогда не думал, – сказал себе Джерри,-что мне доведется увидеть, как человек вальсирует с растением…».
– Термофобия,– произнес Хатчинс– Чисто автоматическая реакция. Ему не нравится наше тепло.
– Наше тепло! – воскликнул Джерри.– Да ведь мы по сравнению с ним живые сосульки!
– Верно. А наши костюмы? Оно воспринимает их, не нас.
Да, сглупил, мысленно вздохнул Джерри. Внутри термокостюма климат отменный, но ведь охлаждающая установка у меня за спиной выделяет в окружающий воздух струю жара. Не удивительно, что это растение отпрянуло.
– Проверим, как оно отзовется на свет,– продолжал Хатчинс.
Он включил фонарь на груди, и ослепительно белый свет оттеснил изумрудное сияние. До появления на Венере людей здесь даже днем не бывало белого света. Как в глубинах земных морей, царили зеленые сумерки, которые медленно сгущались в кромешный мрак.
Превращение было настолько ошеломляющим, что оба невольно вскрикнули. Глубокая, мягкая чернота толстого бархатного ковра мгновенно исчезла. Вместо нее там, куда падал свет фонаря, простерся, поражая глаз, великолепный, яркий красный покров, обрамленный золотистыми бликами. Ни один персидский шах не получал от своих ткачей столь изумительного гобелена, а ведь космонавты видели случайное
творение биологических сил. Впрочем, пока они не включали своих фонарей, этих потрясающих красок вообще не существовало – и они снова исчезнут, едва прекратится волшебное действие чужеродного света с Земли.
– Тихов был прав,– пробормотал Хатчинс. – Жаль, не довелось ему убедиться.
– В чем прав? – спросил Джерри, хотя ему казалось святотатством говорить вслух перед лицом такой красоты.
– Пятьдесят лет назад, в Советском Союзе, он пришел к выводу, что растения, живущие в очень холодном климате, чаще всего бывают голубыми и фиолетовыми, а в очень жарких поясах – красными или оранжевыми. Он предсказал, что растения Марса окажутся фиолетовыми, а Венеры – если они там есть – красными. И в обоих случаях оказался прав. Но мы не можем стоять так весь день, надо работать!
– Вы уверены, что оно безвредно? – спросил Джерри на всякий случай.
– Совершенно. Оно не может коснуться наших костюмов, даже если бы захотело. Смотрите, уже обошло нас.
Правда! Теперь они видели его – если считать, что это одно растение, а не колония,– целиком. Неправильный круг диаметром около ста ярдов скользил прочь, как скользит по земле тень гонимого ветром облака. А там, где он прошел, скала была испещрена несчетным множеством крохотных отверстий, словно выеденных кислотой.
– Да-да,– подтвердил Хатчинс, когда Джерри сказал об этом,– так питаются некоторые лишайники. Выделяют кислоты, растворяющие камень. А теперь прошу – никаких вопросов больше, пока не вернемся на корабль. Тут работы на десятки лет, а у меня всего час-другой.
Ботаника в движении!… Чувствительная бахрома огромного растениеподобного двигалась неожиданно быстро, спасаясь от них. Этакий оживший блин площадью в целый акр! Но когда Хатчинс стал брать образцы, растениеподобное никак не реагировало, если не считать, что струи тепла по-прежнему пугали его. Влекомое неведомым растительным инстинктом, оно упорно скользило вперед через бугры и лощины. Возможно, следовало за какой-нибудь минеральной жилой; на это ответят геологи, изучив образцы пород, которые Хатчинс собрал до и после прохождения живого ковра.