– Но копья… – Умрехт обернулся к оруженосцу, который сжимал эти самые копья.

– Я не люблю копья. Предпочитаю мечи. У меня даже нет никакого копья, как видите.

– Я привез запасное. Для вас, – храмовник сумел выжать из себя вежливый жест, чтобы указать на оружие.

Мне хотелось прямо сказать, что он может сделать с этими своими копьями, но я сдержался. Мне вообще была непонятна тяга местных к копьям. В Авиньоне, например, почти все дуэли проходили на мечах.

– Я выбираю мечи, сиятельный рыцарь. Говорю вам уже в третий раз об этом на кассалийском языке. Этот язык вам понятен, надеюсь?

Вместо ответа Умрехт слез с лошади. Его движения стали резкими, словно у раздраженного человека. Конечно, если бы храмовник знал, что я очень плохо владею копьем, то, может быть, и не настаивал бы на этом оружии. Им вбивали с детства всякую чушь в голову. В храмовники шли третьи-четвертые сыновья знатных господ, нередко бывало, что родители отдавали даже пятилетних детей в военные монастыри. И там уж церковники работали над детскими умами на полную катушку, потому что взрослый так просто не проглотил бы всю эту ахинею. Выпускник военного монастыря точно знал, что его долг в том, чтобы защищать главного жреца Многоединого, поддерживать церковные устои и карать вероотступников, служить королю и сеньорам поменьше, а также чтить рыцарский кодекс. Именно в таком порядке. Защита особы главного жреца стояла на первом месте. Остальные жрецы занимали второе, а светские власти – лишь третье место. Благородные порывы храмовника регулировались рыцарским кодексом. Иногда происходило так, что храмовник убивал женщину или старика за вероотступничество, а потом раскаивался в содеянном строго по кодексу. Такие случаи меня поначалу просто бесили, но потом я слегка привык к образу мыслей храмовников и жрецов.

Один из моих солдат помог мне скинуть панцирь. Я остался в кольчуге и вытащил меч. Умрехт не стал избавляться от доспехов. Он обнажил свой полуторник, и веселье началось. Сильные и резкие удары храмовника в сочетании с отменной реакцией вызывали уважение. Умрехт показал себя выносливым бойцом. У него был только один небольшой недостаток: рыцарь плохо дрался. Старинный «французский» стиль, который я встречал тут сплошь и рядом, нельзя назвать хорошим фехтованием. Это просто издевательство над искусством, когда боец стоит как вкопанный, а если и делает шаг, то только для атаки. Я же прыгал с мечом вокруг своего неуклюжего противника, валял дурака, но мое раздражение накапливалось. Меня выводил из себя вовсе не бой, а сам факт того, что какой-то болван имеет возможность вызвать меня на поединок, и я, как кузнечик, вынужден скакать вокруг этого болвана.

Неужели мне больше нечего делать? Да у меня полно неотложных забот. Нужно закончить обход территории, решить вопрос с проклятым колодцем, в котором пропала вода, поговорить кое о чем с дядей Вилли, проверить серебро, которое доставили вчера, узнать, как продвигаются дела в кузне… и это только малая часть моих хлопот. Вместо всего этого на потеху публики я обрабатываю очередного храмовника, которого с удовольствием сбросил бы в реку прямо в доспехах, если бы, конечно, никто этого не видел.

Дуракаваляние мне вскоре наскучило, и я закруглился. Раненный в ногу храмовник оказался на земле. Надо отдать должное Умрехту, он не удивился, потому что заранее понял, что к этому все идет.

– Вы выиграли, барон, – церемонно сказал рыцарь, развалясь в пыли. – Возьмите мой меч!

Конечно, я взял меч. А также взял доспехи и, разумеется, коня. Я бы вообще отправил этого рыцаря в город в одних подштанниках, но Кодекс ничего не говорил о том, что победитель имеет право также и на одежду побежденного.

Я научился делать птиц и насекомых, но крупные животные пока не получались. Вот уже месяц в свободное время я безуспешно бился над созданием небольшой собаки. У меня выходил лишь нежизнеспособный уродец, и дядюшка Вилли смеялся надо мной своим противным скрипучим смехом. Сегодня этот смех долго шелестел в ушах и стучал в мою голову.

Я вышел от весельчака Вилли, поднялся по узким серым ступеням, миновал вечно неподвижного дядюшкиного стражника и оказался во внутреннем дворе замка. Здесь кипела жизнь. Один из моих крестьян упустил живого гуся, которого тащил на кухню, и теперь пытался вместе с сыном поймать его. Смышленый мальчик лет семи старательно обходил большую клумбу, покрытую ростками цветов. Эта клумба занимала самое почетное, центральное, место во дворе замка и принадлежала моей ключнице Веронике. Костоправ Цимес о чем-то болтал с одним из солдат гарнизона. Цимес никогда не снимал кожаный фартук и был похож на кузнеца. Сам же кузнец почему-то ругал тощего подмастерье, грозно размахивая большими щипцами.

– Ты его хочешь убить этой штукой? – я остановился рядом с покрытым копотью плечом Мика.

– Доброго вечера, господин барон! – кузнец коротко поклонился. – Не собираюсь я его убивать, а просто хочу дать ему пинка под зад и отправить побираться к чертовой матери. Он не на что больше не способен! В горне почти погас огонь, в то время как этот стервец занимался черт знает чем!

Подмастерье смотрел в землю. На вид ему было лет четырнадцать. Из всей его неказистой щуплой внешности оттопыренные уши привлекали к себе наибольшее внимание.

– А что же он? Заснул? – спросил я. – Не выспался?

– Да куда там, дрых как сурок всю ночь, – горячо отверг мои предположения кузнец. – Я же помню ваш приказ о семичасовом сне для челяди. Он просто лентяй! Ему было лень поднять свой зад и проверить горн!

– Так ты лентяй? Это так? – я ожидал ответа, но подмастерье молчал. – Ну что ж, Мик, он исправится, полагаю. А если нет, то его ждет судьба Жульена из соседней деревни. Вряд ли он такое себе желает.

Подросток поднял голову и посмотрел на меня, не решаясь задать вопрос.

– Хочешь знать, что случилось с Жульеном? Так он тоже был ленивый, как ты. Его отовсюду выгоняли, и в конце концов он занялся разбоем с другими такими же. Повеселился месяц другой, пока кое-кто его не поймал и не повесил на большом дереве. Постой… а кто же его поймал-то? А, вспомнил. Я это был! – я хлопнул подмастерье по плечу. – Исправляйся давай! А ты, Мик, погоди, не выгоняй его. Кажется мне, он начнет стараться.

– Как угодно, господин барон. Я с ним уже измучился. В глазах кузнеца темнела безнадежность, а во взоре подмастерья, наоборот, сверкал страх.

Сбежавший гусь сумел закрепиться посередине клумбы, и никто: ни крестьянин, ни его сын не решались топтать цветы ключницы. Они бегали вокруг, размахивали руками и с опаской озирались на меня. Мне казалось удивительным: эти-то чего меня боятся? Я им, в отличие от соседей-баронов, ничего плохого не делал: не травил их посевы лошадьми, не жег дома, не похищал молодых девиц. Наоборот, я постарался донести до каждого свои требования и дал понять, что сверх того от них ничего не хочу.

– Арт! Арт! – раздался знакомый баритон.

Я обернулся и, конечно, увидел Никера, спешащего ко мне. Певец посеял где-то свою любимую шапку с пером, и теперь его длинная коричневая шевелюра трепалась на бегу, как камыши в бурю.

– Арт! Ну, все, теперь у нас настоящие проблемы! – Никер начал говорить, только когда приблизился, чтобы никто не слышал. – Похоже, война.

Я кивнул на большую полукруглую дверь, и мы направились в главный зал.

– Какая война? С кем? – звук моих шагов утопал в ковре, наброшенном на широкую лестницу.

– С нами! С кем же еще? Барон Праст. Он уже собирает рыцарей и ополчение!

Я не отвечал, пока не уселся в свое кресло, украшенное короной. Никер остановился рядом, у разложенной на столике карты.

– А чего это он? Пронюхал что-то о наших планах?

Я недолюбливал Праста. Мерзкий тип, скупердяй и задира, он почему-то считал себя выше меня и при случае всегда хвастался, что может стереть с лица земли мой замок. Вроде как шутил, но адекватный человек на эту тему шутить не станет. Я хотел при случае укоротить ему язык, но, принимая во внимание буксующий ход наших военных приготовлений, этот случай представился бы примерно через полгода, не раньше.