«Боже, какое мгновенное лето…» Боже, какое мгновенное лето, Лето не долее двух недель, Да и тревожное знаменье это — Грозы иные, чем были досель. Не было молнии, брошенной вниз, Но полосою горизонтальной Свет протекал над землею недальней, Медленный гром на мгновенье навис Бледному свету вослед и обвалом Рушился с грохотом небывалым, Падал сквозь землю, гудел под ней. Лето промчалось за десять дней. «И вдруг возникает какой-то напев…» И вдруг возникает какой-то напев, Как шмель неотвязный гудит, ошалев, Как хмель оплетает, нет сил разорвать, И волей-неволей откроешь тетрадь. От счастья внезапного похолодею. Кто понял, что белым стихом не владею? Кто бросил мне этот спасательный круг?.. Откуда-то рифмы сбегаются вдруг. Их зря обесславил писатель великий За то, что бедны, холодны, однолики, Напрасно охаял и «кровь и любовь», И «пламень и камень», и вечное «вновь». Не эти ль созвучья исполнены смысла, Как некие сакраментальные числа? А сколько других, что поддержат их честь!.. Он, к счастью, ошибся, — созвучий не счесть. 1976 «Нет несчастней того…» Нет несчастней того, Кто себя самого испугался, Кто бежал от себя, Как бегут из горящего дома. Нет несчастней того, Кто при жизни с душою расстался, А кругом — все чужое, А кругом ему все незнакомо. Он идет как слепой, Прежней местности не узнавая. Он смешался с толпой, Но страшит суета неживая, И не те голоса, Все чужое, чужое, чужое, Лишь зари полоса Показалась вечерней душою… 1976 ИЗ РАННИХ СТИХОВ Ночь Ночь нависает стынущей, стонущей, Натуго кутая темнотой. Ласковый облик, в истоме тонущий, Манит, обманывая тобой. Искрами злыми снега исколоты. Скрип и гуденье в себе таят. Даль недолетна. Лишь слышно: от холода Звезд голубые хрящи хрустят. 1927 Звезда
Когда настанет мой черед, И кровь зеленая замрет, И затуманятся лучи — Я прочеркну себя в ночи. Спугнув молчанье сонных стран, Я кану в жадный океан. Он брызнет в небо и опять Сомкнется, новой жертвы ждать. О звездах память коротка: Лишь чья-то крестится рука, Да в небе след крутой дуги, Да на воде дрожат круги. А я, крутясь, прильну ко дну, Соленой смерти отхлебну. Но есть исход еще другой: Не хватит сил лететь дугой, Сорвусь и — оземь. В пышный снег. И там раздавит человек. Он не услышит тонкий стон, Как песнь мою не слышал он. Я кровь последнюю плесну И, почерневшая, усну. И не услышу ни толчков, Ни человечьих страшных слов. (А утром скажут про меня: — Откуда эта головня?) Но может быть еще одно (О, если б это суждено): Дрожать, сиять и петь всегда Тебя, тебя, моя звезда! 1927 «Полдневное солнце дрожа растеклось…» Полдневное солнце дрожа растеклось, И пламень был слизан голодной луною. Она, оголтелая, выползла вкось, До скул налакавшись зенитного зною. Себя всенебесной владычицей мня, Она завывала багровою пастью… В ту ночь подошло, чтоб ударить меня, Суровое, бронзоволикое счастье. 1929 Ранняя утрата Стоногий стон бредет за колесницей, — Стоногое чудовище с лицом Заплаканным… Так, горе. Это — ты. Тяжкоступающее, я тебя узнала. Куда идем? На кладбище свернули. Тебе другой дороги нет, о скорбь! Чудовище стоногое, с душой Единой и растерзанной на части. Ты разбредешься множеством страданий, Как только мы опустим в землю гроб. Которое — куда: одно должно Приказывать, другое — подчиняться. Но я останусь тут. Я с другом встречу Ночь первую. Коль мертв — я помолчу. Но если б жив!.. Мы стали б говорить Так откровенно, как не говорили. Низверглась тьма, и прорастает мрамор. Рыдающие ангелы. Пускай. Они не помешают нам — никто Тревожить нас, любимый мой, не в силах. К тебе под землю, верно, проникает Особая — ночная — темнота? Качаются железные венки. Ты, верно, слышишь, как они скрежещут Раскаяньем?.. Заржавленные звезды Под тем же ветром жалобно дрожат… Ты слышишь? Иль не слышишь ничего? Иль ты другое слышишь, мой любимый?.. 1929 |
