- Я не против законов, установленных отцами, - продолжала Томруз. Кто против дружбы, сплоченности, поддержки взаимной? Полезные и добрые обычаи старины помогали и помогают жить. Они не отомрут никогда - пусть пройдет хоть тысяча лет. Но всякий ли вчерашний обычай годится сегодня? Похлебка, свежая и вкусная утром, к вечеру портится. От нее недолго заболеть. Не так ли, саки?
Подобно громадной стае грачей, сорвавшихся с кустарника, родились в человеческой толще и пронеслись над нею, налетая очередь за очередью, громкие крики.
Они усиливались от мгновения к мгновению: - Истинно так, Томруз!
- Ты права, как всегда, Томруз!
- Хвала тебе, добрая, мудрая Томруз!
Смуглое лицо женщины раскраснелось от близости костра, от жары и приняло цвет гранатовой кожуры. В багряной одежде, полыхающая, как пламя, Томруз, казалась богиней, вышедшей из огня.
Она отерла пот с полной шеи и заговорила вновь:
- По преданию наши предки бродили в зарослях, ели червей. Мы, их потомки, кочуем в пустыне, пасем скот. Значит, меняется жизнь? Да. Справедливо ли, чтоб новая жизнь подчинялась старым законам? Пока караван идет вдоль реки, он живет по закону долины. Погонщики пастбищ не ищут, бурдюки не заливают влагой - и трава, и вода под рукой. Но если беспечность законов долины караван понесет в пески? Он погибнет. Не так ли, саки? Возьмите змей. Они каждый год сбрасывают кожу и одеваются в новую. Почему? Для чего? Змеи растут. Старая кожа становится тесной, душит их. Так и люди. Они тоже растут. Люди должны сбрасывать тесную кожу устаревших законов и устанавливать новые. Иначе они задохнутся.
Чем ясней высказывала свою мысль Томруз, тем сумрачней становился Дато. Но Томруз не боялась. Горячие волны несокрушимой силы, незримо исходившие от окружающих, окутывали, прикрывали женщину, как самый надежный панцирь. Согревали ей кровь. Сообщали словам мощь и жгучесть.
- Пока жизнь была проще и людей в племенах было меньше, на белой кошме мог сидеть любой человек. Мудрый или недалекий, здоровый или больной, смелый или трусливый - все равно! Лишь бы он был самым старшим среди стариков. Но теперь - иное время. Народ расплодился. В пустыне тесно, не хватает пастбищ. Сократилось поголовье скота. Усилились соседи на западе. Прибавилось тревог, забот и опасностей. Я не говорю: вождем непременно должен быть юнец. Нет! Я говорю: пора выбирать вождя не по возрасту, а по уму, по умению. Пусть он будет стар, но не ветх, пусть будет молод, но не глуп. Чтоб думал не о своих бессчетных немощах или юношеских забавах, а без устали, не жалея сил, заботился о нуждах людей. Изберем вождем человека доброго, но, когда нужно, и строгого. Человека скромного, но, когда нужно и твердого. Человека зоркого, сильного и стойкого! Такой человек есть. Я кричу за Хугаву!
Возмущенно загалдел, замахал руками Дато. Но ропот его утонул в реве бесчисленных глоток, как тонет свист испуганного суслика в басовитом рокоте внезапно грянувшего урагана.
- Хугава!
- Где Хугава?
- Пусть он покажется!
Томруз поклонилась народу и спустилась с холма.
К священному костру поднялся Хугава. Собаки завизжали от радости, запрыгали, гремя бронзовыми цепями.
От Хугавы знакомо и вкусно пахло кизячным дымом, овчиной, овечьим сыром, сыромятной кожей, полусырой, зажаренной на углях, кониной, конским потом, попонами. Милый собачьему сердцу, привычный дух.
Смущенный пастух неловко потоптался на месте и досадливо махнул рукой.
- Ты что, тетушка Томруз! Смеешься, что ли, над Хугавой? Посмотрите на меня, люди. Ну, какой я для вас главный вождь? С табуном бы управиться - и то хорошо. Нет, не смогу я быть вождем, не сумею. Лет через десять, если дозволит небожитель, может, и подойду. А сейчас...
Пастух разыскал глазами Спаргапу, ерзавшего на траве, будто он сидел на гнезде, набитом скорпионами. Разыскал - и лукаво улыбнулся своему тайному замыслу.
- Отец Дато сказал: избрать самого умного, опытного, достойного из нас. Я знаю такого! Это Спаргапа, сын покойного старейшины...
И Хугава указал рукой на сразу же притихшего юнца.
По тысячам лиц, словно тень откуда-то набежавшего облака, скользнуло глубокое недоумение. Тишина вокруг холма выражала немой вопрос. Затем послышался чей-то удивленный возглас:
- Ты шутишь, Хугава?
Смех. Подхваченный десяткам и сотнями мужчин и женщин, он перерос в добродушный, беззлобный хохот. Никто не хотел обидеть Спаргапу. Но такой уж нелепой показалась кочевникам мысль, что десятками тысяч людей управлял бы мальчишка шестнадцати лет.
Спаргапа - юнец веселый, приветливый, но все же лишь юнец, который не то что наставлять сородичей - сам нуждается в наставлениях, как ребенок, едва научившийся ходить.
...Он вскочил, метнул, как дротик, яростный взгляд в Хугаву, сверкнул глазами, как ножами, в сторону Райады - все из-за тебя, мышь! - и ринулся прочь от холма, унося на жалко ссутулившейся спине тягостный груз позора.
К огню торопливо взошел Фрада.
Фрада низко поклонился костру, поклонился Хугаве, народу. Улыбнулся псам. Но псы хрипло залаяли, судорожно забились в цепях.
Они разглядели то, чего не заметил никто из людей. У Фрады из-под длинного рваного халата виднелись новые сапоги чужой, не сакской работы. И серебряные подковы на каблуках были чужие, и несло от сапог иноземным духом.
Не удержался человек - пусть украдкой, да натянул дорогое добро. Решил хоть перед собой богатством похвастать.
- Смотрите! - зашумели вокруг. - Смотрите, как злятся собаки. Значит, у Фрады нечисто на душе.
- Ох, саки! - протяжно и звучно произнес Фрада, издевательски-заискивающе оглядывая народ. - И где ваш разум? Кого надо слушать - собаку или человека? Собаку? Тогда зачем же мы, люди, тратим время на пустые разговоры? Пусть высокомудрые псы и выберут для нас вождя по своему усмотрению...
Невысокий и плотный, с чуть раскосыми красивыми глазами, коротким ладным носом и заботливо подрубленной бородой, Фрада стоял у костра, согнувшись и приложив ладони к груди; вид его выражал смирение, зато презрение содержал бегающий взгляд, а из хитрых слов сочился яд.
Гвалт стих. Да. Что ни говори, собака - это только собака, а человек - это человек. Саки уловили в словах старейшины какую-то долю здравого смысла и устыдились недавних выкриков.
