Я гуляю по городу уже час. Квартал за кварталом, я устремляюсь в самую глубь, где растут, закатанные в асфальт, искривленные деревья, а прямо на улице сушится белье. Мне нравится наблюдать за мещанским бытом. Раньше я этому завидовал, когда годами сидел в одиночестве, рисуя никому не нужные картины, а поздним вечером, заходя в какой-нибудь супермаркет, я воспринимал всех, кто там есть, как семью, ту, которой у меня не было. При этом я не чувствовал себя несчастным. Я никогда не чувствовал себя несчастным. И хотя я неоднократно хотел покончить с собой, это желание, скорее, возникало от осознания отчужденности от всего мира. Я был в нем, и в тоже время жизнь проходила мимо меня, не касаясь, будто я был чумной для нее.

========== Часть 3. Исповедник ==========

Я отгоняю воспоминания. Мои ноги устали, я не так молод, хотя и здоров. Мне тридцать два. Солидный срок. Пожил же? Кофейня, куда я и направляюсь. Я тут впервые. Заказываю эспрессо. Мне его подают в маленькой белой чашке, и я сажусь недалеко от выхода, рядом с прозрачной дверью, сквозь которую проникают лучи солнца.

Посетителей мало. Заходят, выходят. Я едва касаюсь губами чашки и вытягиваю уставшие ноги. Мои мысли опять черти где. Дверь снова открывается, и внутрь заходит старик. Крепкий, с огромной черной бородой, но не священник, это я чувствую по взгляду его блестящих угольных глаз. Одет неважно, за спиной котомка, какие я видел на картинах девятнадцатого века.

Он подходит к стойке, где официанты варят кофе. Старик что-то просит. Неразборчиво. Ему отвечают. Кофейня совсем небольшая, я слышу каждое слово.

- Уйдите, мы не подаем.

Снова бессвязный шепот.

- Если хотите есть, идите работать!

Я наблюдаю эту сцену. Гнев официанта так велик, что, кажется, из глаз посыпятся искры. Я его понимаю. Работать по двенадцать часов на ногах, пусть и посменно. А тут кто-то приходит и что-то просит.

Старик оглядывает зал, и останавливается на мне. Его взгляд цепляется за мою фигуру, будто репей за одежду. И я поднимаюсь. Я сам не понимаю, зачем и почему решил его накормить. Есть ли у меня лишние деньги? Лишних денег не бывает. Да и жалостливым меня назвать никак нельзя. Но я не могу остаться равнодушным, может, потому что ненавижу, когда кто-то голоден?

Подхожу к стойке, киваю старику.

- Что будете?

Он тычет рукавом на кофе и на бутерброды. Сандвичи. Официант неодобрительно на меня смотрит, но молчит. Заказываю. Он наливает кофе в бумажный одноразовый стакан, будто боясь, что старик заразит их, если выпьет из чашки.

Когда мне ставят всё на поднос, я, наконец, замечаю, что у старика на руках нет пальцев. Ни одного. Он молча на меня смотрит, а я беру поднос и иду за свой столик. Я не любитель компаний, тем более бомжа, но в голове, будто случайно, проскакивает мысль. От старика не пахнет. Ни перегаром, ни немытым телом, никак.

Он садится рядом со мной и, наконец, произносит.

- Как узнал про печать смерти?

Я вздрагиваю, взгляд невольно начинает блуждать, но… попытка не пытка.

- Увидел самого себя во сне. В образе волка.

Старик кивает, и я чувствую, как от него буквально разит энергией. Злой, страшной.

- А почто брата убил?

Сглатываю. В голове гудит.

Почто. Брата. Убил.

Я уверил себя, что у меня никогда не было брата, что мне он приснился. Но это ложь. Он был всегда, он и до сих пор стоит за моими плечами, с занесенным надо мной лезвием, с желанием мести за свою отнятую молодую жизнь.

- Он… Он…

Смотрю на старика. Странный бездомный сейчас напоминает статую. Он не отводит от меня свой тяжелый взгляд. А мне отвечать надо, хотя мой ум не может понять, какую власть надо мной имеет этот человек.

- Он меня сдал, продал, променял.

Я сказал это. Мои слова были похожи на куски горящих углей, я их выплевывал, обжигая гортань.

- Ты любил его не как брата.

- А он продал меня не как брат.

Я чувствую, как на моем лице снова появляются пороки, стертые за долгие годы тренировок.

- Ты сам отдался тому, кому он тебя предложил.

- Я думал, он…

- Оценит?

Киваю. Я уже плохо помню, что я тогда думал. Мне было семнадцать, ему - двадцать четыре. Я долго держал злость в себе, а потом, когда мы собирались ехать в другой город, я толкнул его под колеса проезжающей электрички. Я был в толпе, едва ли кто-то понял, кто виноват в несчастье. Но ровно с того дня у меня на щеке появилась бороздка, а глаза постарели.

- Не хочешь умирать?

- А кто хочет?

- Ты не смыл клеймо убийства. Братоубийства. Твой грех виден за несколько верст. Это черная отметина.

Молчу. Знаю, что видно. Я два года, каждый день, боялся разоблачения. И желал его. Старик смотрит на меня, кивает. Чего кивает?

- Искал смерти?

- Искал.

- Так что сейчас хочешь? Не звал бы тогда ее, не стояла бы она сейчас на пороге.

Прикрываю глаза. Яркой вспышкой проносится воспоминание. Брат, улыбается, широко. Он без одежды, лежит в постели и манит меня к себе. А я не могу отказать, мне хочется его, так сильно, что даже осознание, что я буду носить на себе его запах нисколько не пугает. Я таю от его губ, от широких накаченных плеч.

Я смотрю на его каменный член и не могу удержаться, чтобы не коснуться губами, вобрать в себя, показывая свое полное подчинение.

Он не был со мной нежен, даже больше, он надо мной смеялся, но не вслух, тайком. Только почему я сейчас слышу его смех? Почему он звенит в ушах?

Он вел себя как животное. Заламывая мне руки, заваливал на постель, неуклюже овладевая мной, наслаждаясь тем, что, схватив меня за горло, абсолютно игнорирует мои желания, стремясь доставить удовольствие прежде всего самому себе. Я послушно подставлялся, ради того, чтобы он продолжал, лишь бы не уходил, соглашался на любое унижение. Потом он меня одолжил другу.

- Ты мог отказать тому парню. Почему этого не сделал?

- Я бы тогда отказал брату.

Мой кофе остыл. Я смотрю в чашку, в черное зеркало напитка и снова вижу, как меня тискает какой-то вонючий урод. Я в тот миг сломался. Я больше не любил брата. Я его возненавидел так, как ненавидел никого в жизни, ни до, ни после.

- Но ты жалел обо всем, что делал.

- Жалел. Знал ведь, что делаю, - пожимаю плечами.

У меня плохо получается объяснять. Я могу только смутно догадываться, что я - всего лишь второсортный актеришка, отыгравший мыльную пьесу на подмостках прокуренного, провинциального театра. Но режиссер-то - сам Бог!

- Почему потом подпускал к себе всех, кто попросит?

- Он меня испачкал, и я пачкался. Одним больше, одним меньше.

- А почему остановился?

Единственный светлый миг. Вспышка, приправленная горечью полыни, застрявшей комом в горле. Это сложнее, чем рассказать про брата. Меня наказывают не за его смерть, а за это. На глаза наворачиваются слезы. Я не смотрю на старика, а он всё понимает.

- Избавился от нерожденного ребенка…

Кладу голову на руки. Делаю усилие, чтобы не разрыдаться. Я ведь забыл про это, а он напомнил… И снова стало жалко.

- Зачем вы все мне напомнили?

С трудом выдавливаю слова, заставляя себя снова повернуться к собеседнику.

- Ты должен прийти в гармонию с собой.

- Должен. Чтобы умирать было не так страшно?

- Там, - старик кивает головой, как бы показывая куда-то в сторону, - тоже есть кое-что. Бытие, как и тут. Тебя обо всем спросят. А ты готов к ответу?

- Я готов получить что заслужил.

Лгу. Не готов. Я боюсь смерти. Как это случится? Автокатастрофа? Или меня кто-то убьет? Маньяк? Грабители? Знаю, что будет больно. Но еще я боюсь того, что меня ожидает. Откидываюсь на спинку кресла, сжимая зубы до боли в скулах.