Котенок лакал молоко из блюдца. Сашка сидел в углу в обнимку с подарками и смотрел на него. Котенок облизнулся, сделал несколько шажков в сторону Сашки и зевнул. Сашка оцепенел. Юшков лежал на тахте. Он притворился спящим и затаил дыхание: что будет?

Сашка улыбался, как улыбалась Ляля тем, кто ей не нравился. Он старался внушить себе любовь к котенку. Это была его защита. Мо­жет быть, он верил, что любовь, зародившись в нем, перейдет к котен­ку. Он задабривал котенка и для этого задабривал сам себя. Как буд­то чувства заразительны. А ведь они заразительны, подумал Юшков, и Ляля, внушая себе люббвь ко всем без разбора, поступает правиль­но, и ее все любят. А Аллу Александровну уважают, но не любят.

Котенок услышал жужжание мухи, подобрался. И сразу агрессив­ность его передалась Сашке. Улыбка исчезла. Но Сашка продолжал защищаться. Любовь не помогла, он строил новую оборону. Теперь он притворился, что забыл про котенка. Упорно рассматривал пода­ренный Беланом автомат с мигалкой. Это тоже был способ спастись. И у Ляли так бывало: забыть, не думать о неприятном, как будто его и нет. Он, Юшков, этого не умел. Он, как Алла Александровна, думал о неприятном раньше, чем оно начинало угрожать: разобьется кафель, поранит Сашку, кафель надо убрать...

А Сашка, притворясь, что не думает о страшном звере, следил за ним боковым зрением. Котенок поднял голову, отыскивая муху. Она полетела к окну. Он устремился туда, пригнув голову, вытянув морду, прижимая к полу хвост. Так ей и надо, чтоб не жужжала, когда сле­дует затаиться. Сашка теперь наблюдал за охотой как зритель, нахо­дящийся в безопасности. Кажется, он уже болел за котенка. Конечно. Кто же играет в жертву, каждый играет в охотника. Юшков схва­тил победившего сына на руки и вынес из комнаты на солнце.

Ляля показывала Белану новые туфли. Поворачивалась то одним боком, то другим. Белан перевел взгляд с ее ног на Юшкова. «Да,— сказал солидно, как бесстрастный судья.— У нас таких не купишь». Безразличная ленца в голосе не обманула Юшкова. «Юра ничего в этом не понимает»,— сказала Ляля, целуя Сашку. Жар, с которым она целовала тугие и красные щеки, тоже показался преувеличенным. «Что я не понимаю?» — спросил Юшков. Белан ответил: «Женскую красоту».— Ляля воркующе рассмеялась. «Это ей Татка подарила»,— объяснила теща. Таткой звали Лялину сестру. Муж ее приехал из за­граничной командировки. Алла Александровна сказала: «Дети, идите купайтесь. Мы тут без вас справимся».

Сразу за дачей начинался лес. Осины и орешник мешались со ста­рыми елями, голубые темные лапы которых то тут, то там прорезали сплошную светло-зеленую стену. Здесь жужжали шмели и кисло пах­ло травой, а дальше тропка шла через редкий сосновый лес по сухой хвое, мимо зарослей черники и папоротника. Перевалило за полдень. «Сколько стоят туфли?»— спросил Юшков. Ляля ответила: «Это по­дарок».— «Разве у тебя день рождения?» — «Сестра сделала подарок, что тут такого? — Она старалась не рассердиться.— Ей малы. Почему тебе это не нравится?» «Потому что ты ей таких подарков не можешь делать». Она посмотрела и промолчала.

Тропка кончалась обрывом. Потянуло свежестью. Прямо под но­гами, метрах в десяти внизу, среди осоки, камыша и лилий блестела зеленая вода. Тут была вытянутая рукавом бухточка. Заросшие берез­няком острова отделяли ее от озера, закрывали его, но близость хо­лодной водной массы чувствовалась в воздухе.

Мелкий песок, обнажая корни крайних сосен, белой полосой сполз в воду и белел на дне, образуя коридор чистой воды. Белан, Ляля и Юшков спустились вниз, цепляясь за корни и обломанные кусты и увязая в песке. Полоска его между обрывом и водой была горячей, ветер не проникал к ней. Сюда можно было попасть только с обрыва, и другие дачники сюда не ходили, а параллельной тропкой шли даль­ше, где и пляж был большим, и водная гладь расстилалась на сотни метров, где скользили катера и торчали в лодках неподвижные рыба­ки. Тесть тоже сидел сейчас где-то там с удочкой, поскольку далеко удаляться от дома ему сегодня не разрешили.

Однако на этот раз их бухточка была занята. Хмурые полуголые парни затаптывали костер, сворачивали палатку вялые, раздраженные: не вышла, видимо, у них ночевка, может быть, девушки бросили их — ни одной не было видно; может быть, перессорились друг с другом. Белан заговорил с ними. Отвечали ему нехотя, мол, что, дядя, остановился, не до тебя, иди своей дорогой, а он вытащил из кучи штормовок и рюкзаков гитару, потрогал струны. Кто-то буркнул: «Не балуйтесь с инструментом, товарищ». Белан сказал: «Сейчас я вам, Ляля, спою, даже если это будет стоить мне жизни». Песня была надрывной, под цыганский романс. «Четвертые сутки пылает станица, потеет дождями донская весна, содвиньте бокалы, поручик Голицын, корнет Оболенский, налейте вина». Белан пел хорошо. Он слегка показывал голосом, что дурачится, и все же, видно, казался себе забубен­ным поручиком из, тех, которые стрелялись, проигрывая жизнь в кар­ты, красивых и неприкаянных, он и был красив, с крупной, не по ма­ленькому его росту, лохматой головой, с тяжелым подбородком и гор­батым носом,— он любил щегольнуть иногда: «Я ведь немного еще и поляк, прошу пане». Он был сыном известного в свое время пиани­ста. Алла Александровна еще помнила афиши «Витольд Белан».

Юшков разделся, по горячему песку вошел в воду. Она оказалась ледяной. Он забредал все глубже и глубже. Песок под ногами кончился. Ступни погружались в мягкий, податливый ил, икры сводило от холода. Противоположный, островной берег, до которого с обрыва бы­ло рукой подать, отодвинулся далеко, заросли камыша и осоки оста­лись позади, а вместо них открылась чистая протока. Юшков оттолк­нулся и нырнул. Перехватило дыхание. Он открыл под водой глаза. Вода цвела, по всей ее толще колебалась, плясала зеленая, желтая, коричневая муть, сверкали пузырьки воздуха. Разгоняя озноб, отча­янно заработали руки и ноги. Юшков вдоль берега поплыл к озеру. Холод отпустил, словно бы свалилась с тела обжигающая скорлупа. Попадались под руки, обвиваясь вокруг них, рвались гибкие стебли лилий. Глаза стали зоркими. Берег уходил назад. Прямые полные стеб­ли торчали прямо из воды, желтые чашки лилий колыхались на плос­ких, как столы, сердцевидных листьях, белый обрыв нависал над голо­вой, над ним плыли в небе кроны сосен. Обострились запахи, напо­миная о детстве, когда он также плыл в болотной свежести. Устано­вился ритм, руки и ноги работали мерно, сами собой, и это было счастьем. Он плавал, пока не замерз.

Белан и Ляля лежали ничком на песке. Головы их почти прикаса­лись друг к другу. Купальники были сухие. Туристы, навьюченные рюк­заками, карабкались на обрыв, поглядывали на Лялю. Рядом с коре­настым Беланом она казалась совсем тоненькой. Юшков повалился на песок около жены. С него стекала вода. Ляля отстранилась. Разговор прервался. Белан посмотрел: «Ничего водичка?» Гости, наверно, уже приехали: Чеблаковы, Филины и Тамара. Ему все труднее становилось с друзьями. Год назад Чеблакова сделали начальником вместо Лебе­дева. Лебедев провинился не больше обычного, но директор был не в духе, а Хохлов не захотел вступиться. С Чеблаковым он ничем не ри­сковал. На освободившееся место тесть метил Юшкова, но тому опять не повезло: в самом разгаре была кампания по сокращению и место это сократили. И новая ступенька лестницы отделила друга. Теперь между ним и Юшковым был заместитель.

Этот компанейский дядька в прошлом занимал заметные посты и общался с заметными людьми, мог и любил порассказать о них, и един­ственной его целью было спокойно досидеть до пенсии. Он оказался заядлым рыбаком, это сдружило его с Хохловым, и где-нибудь на бе­регу Вилейки или Сожа, пристраиваясь около костерка с котелком ухи, Хохлов почтительно слушал рассказы о больших людях, которых сам видел только издали, из толпы. В общем, заместитель освоился в отделе быстро и устраивал всех. Лишнего он не требовал, и его люби­ли. Над прибором Юшкова он посмеивался осторожно и необидно. А Чеблаков о приборе сказал: «Время одиночек, конечно, прошло, но трудовой энтузиазм у нас ненаказуем. Это, старик, лучше, чем менять в доме полы». Валя настилала ясеневый паркет поверх старого пола, и Чеблакову осточертело жить среди разора и спать на кухне.