Мать внесла супницу (последний сохранившийся предмет серви­за, подаренного ей на свадьбу), выключила телевизор, позвала за стол: «Наливай, Юрочка. Мне каплю».

Радевич взял рюмку, удивился: «Она холодная! Горло простудить можно.— Грел в ладони.— Ну за хозяюшку...» «За вас обоих,— благодушествовала мать.— Юрочка ведь вполне мог остаться в горо­де. В том же институте. Сколько вон ребят из деревень в городе остались, а ему всегда нужно где потруднее».

Для кого она это говорила? Для Радевича? Чтобы он посочувство­вал ее Юрочке, прожившему пять лет там, где Радевич и все его близкие живут всю жизнь? Забытое раздражение на материнскую болтовню поднималось, как поднимается температура.

В окно были видны окна бесконечного — вверх, вправо и влево — двенадцатиэтажного дома. Они уже зажигались в сером сыром воз­духе. После ужина Радевич засобирался. Мать уговаривала его ос­таться: «Зачем в гостиницу, когда у нас диван пустует!» «Ну так ведь там уже деньги плачены...» Юшков пошел провожать.

Дождь кончился. Соседний дом двенадцатью своими этажами придавил их узкую двухэтажную улицу, выводящую на широкий проспект. «Мать у тебя культурная женщина, ничего не скажешь».— «Завтра помогу тебе с сальниками. Да и потом будешь приезжать — всегда звони... Начальником автоколонны теперь, наверно, Сергея сделают».— «Раньше думали Тимошенко».

Тимошенко уволился полгода назад. Неприятно задетый Юшков возразил: «Как? Когда это — раньше? Я сам месяц назад не знал, что уволюсь».— «Ну...» — «Я не знал, а вы знали?» — «Так ведь уво­лился же вот». Возразить было нечего.

Утром Юшков разыскал Радевича на заводе. Тот, оказывается, обманул: никакого номера в гостинице не достал, спал в кабине свое­го тягача, укрывшись тряпьем. «Ты зачем это из меня скота дела­ешь?» — оскорбился Юшков. Радевич молча улыбался. Они получили сальники, простились, и Радевич уехал. Его машина с автобазовским номером развернулась среди контейнеров, разминулась с сорокатон­ным «БелАЗом» и свернула на заводскую аллею. Юшков помнил наи­зусть все автобазовские номера, и теперь их следовало забыть.

Было неожиданное и непривычное чувство свободы. Впервые в жизни он не знал, что ему делать, и оттого казалось, что может слу­читься все, даже самое невероятное. Шла мимо блондинка из Клецка, лукаво и нежно улыбнулась: «Получили сальники?» «Получил»,— сказал он. Она сказала: «Вот видите, а вы волновались. Никогда не надо волноваться». Глаза ее смеялись, ноздри и полные губы дрожали от избытка жизни. Чувствовать себя жертвой и бередить обиду не хотелось. Сидя в кабинете Чеблакова, о вчерашней встрече с Шумским он рассказывал как о забавном анекдоте. «Ну деятели,— сказал Чеблаков.— И куда ты теперь?» Юшков ответил: «Все к лучшему, Саня». «Не пойму, чему ты радуешься»,— подозрительно сказал Чеблаков. Позвонили Валере Филину, чтобы вместе пообедать. Чебла­ков вспомнил: «Да, имей в виду: Валера бороду отпустил. А то ска­жут потом, что не предупредил человека...»

Борода очень изменила Валеру. Стоял около столовой невысокий ладный мужичок из детской сказки, широколицый, с русой, почти рыжей шелковистой бородой, щурил глаза, и этот прищур и всегда­шняя простецкая улыбка стали из-за бороды по-мужицки лукавыми. Юшков пощупал. «Где такую отхватил? Ни в чем себе не отказы­ваешь».— «Сама выросла,— оправдался Валера.— Бесплатно».— «Как работка?» — «Собакам сено косим». Юшков спросил: «Жена, детиш­ки?» — «Заимей — узнаешь». Филин ухмылялся. Иначе разговаривать друг с другом они не умели. Пробовали — не получалось. Без ухмы­лочек все выходило фальшиво и неловко. Они выстояли очередь, получили обеды, и за столиком Юшков поинтересовался: «Возьмете к себе конструктором?» Филин работал в конструкторском отделе. Он сказал: «А что? Иди к нам».— «Коса у вас лишняя появилась?» — «Какая коса?» — «Которой сено собакам косите». Филин ухмыльнул­ся, прищурившись. Чеблаков крякнул: «Ну, старик, у тебя все в боро­ду ушло, как в ботву. Поздно ему с ноля начинать конструктором». «Вообще-то,— легко согласился Филин,— это верно». Многого ждать от него не приходилось. И все же хорошо было сидеть с друзьями. «В автобазу какую-нибудь не хочешь?» — спросил Чеблаков. Юшков отмахнулся: хватит с него автобазы. Рассказал: Буряк зовет на рес­сорный. Чеблаков удивился: «Ну и наглец! Они сейчас, конечно, кого угодно возьмут. Вот пусть кто угодно и идет. Нет, старик, завод не лучше автобазы, а уж рессорный... Одну глупость ты в жизни сделал, и хватит. Спешить не надо. Что-нибудь придумаем, старик». «Ты считаешь, я со сберкнижкой приехал? — усмехнулся Юшков.— У меня только трудовая, других пока нет». Настроение у него испортилось.

Он проводил Филина к конструкторскому корпусу. Семиэтажная стеклянная коробка стояла в конце главной заводской аллеи. Небреж­но спросил: «Как там у вас Хохлова?» — «Вроде ничего».— «Замуж снова не вышла?» — «Да нет вроде». Филин не скрытничал. Просто не соображал, что кого-то может интересовать то, что неинтересно ему. Доска его стояла в длинном, во всю длину здания, конструктор­ском зале. Впереди за белыми досками виднелся черный свитер Ляли Хохловой. Ляля сидела на стуле перед своим чертежом, и было по­хоже, она знает, что Юшков за ее спиной, и ждет, когда он подойдет. Закинув ногу на ногу, покачивала белое сабо, удерживая его на кончике пальца. Юшков подошел вместе с Филиным. Ляля смотрела, задумавшись, на свой чертеж, подняла глаза и посмотрела так же, как только что на чертеж, будто не видя. Юшков поздоровался, она молча кивнула. Лицо у нее было невыразительное, малоподвиж­ное, но приятное и спокойное. Спросила, когда он приехал, и тут же отвела глаза, опасаясь выразить слишком большой интерес. Сказала, что пора бы уже быть теплу. Говорила она медленно.

Помолчав, Юшков спросил: «Телефон у тебя не изменился?» Она кивнула. Раскачала ногой сабо, оно слетело, она нащупала и снова поддела его. У нее были красивые ноги, и ей часто говорили об этом.

Юшков поехал в институт. Знал, что только потеряет там время, но именно время ему сейчас некуда было девать. Заведующий кафед­рой посочувствовал, даже записал номер телефона на настольном календаре и обещал позвонить, если появится место.

Дома пришлось съесть второй обед — мать расстаралась. Сел око­ло телефона, полистал записную книжку, но звонить никому не стал: не то было настроение. Прилег на тахту и заснул. Проснулся поздним вечером. Мать сидела в темноте, боялась разбудить его светом или звуком телевизора. Он сказал, что прогуляется, и вышел на улицу. Не задумываясь о цели, он шел туда, где было светлее — сначала к проспекту, а потом к светящемуся брусу гостиницы. Огни двух прос­пектов сливались перед ней. Из ресторана на первом этаже слыша­лась музыка. На ступенях под бетонным козырьком стояли девушки, некоторые поглядывали на Юшкова. Перед витринами закрытого уни­вермага гуляли молодые парочки. Проспект от автозавода, пересека­юсь с другим проспектом, уходил под мост. Юшков постоял на мосту, глядел на летящие под ноги фары. Единственное, что он мог приду­мать сейчас, это пойти к Ляле. Она жила неподалеку в пятиэтажном панельном доме. Тут за мостом все улицы были из таких одинаковых, цементного цвета домов, целый район.

Увидев Юшкова перед дверью, Ляля сказала шепотом:. «Ты с ума сошел. У нас все спят. Подожди, я выйду». Она вышла в светлом пальто, села на скамейку у подъезда. Ни удивления, ни радости Юшков не заметил. Не увидел удивления и когда рассказал о раз­говоре с Шумским. Ляля держала руки в карманах пальто, ногу заки­нула на ногу и — видимо, это было ее привычкой — покачивала сабо одним пальцем. Повернувшись к Юшкову, слушала сосредоточенно и серьезно и вдруг перебила: «Ой, прости, я немного прослушала». Оказалось, не слышала почти ничего.

«И что же ты собираешься делать?» — спросила и осторожно по­глядела: может быть, он уже говорил, а она и это прослушала? «Пойду конструктором,— сказал он.— К вам с Валерой». «Только не конструктором». Она приняла его слова всерьез. Он спросил: «По­чему?» Объяснять она не любила. Считала, что ее и без объяснений должны понимать. Подумала, робко сказала: «Поздно тебе уже к нам».