— А ты меня не суди, я в своей жизни покудова до краю не дошла. А то, что тебя печалит одно, а меня другое, мы в этом не виноваты. Чувства у каждого свои, разве им прикажешь…

Неподатлива Мария. И кассирша, глядя на нее, вздыхает.

— Ну ты как хочешь… Я сменилась… До завтра… И властно посмотрев на платформу, где стоят, дожидаясь электричку, люди, уходит вместе с ветром.

— До завтра… — произносит Мария и, зайдя в станционный зал, садится на свободную скамейку. Изредка, когда сильно хлопает приоткрытой форточкой ветер, она вздрагивает, но форточку не закрывает.

Придя домой, она, включив радио не на полную громкость, начала готовить. За окном синий вечер. В его синеве заброшенная церквушка у леса кажется тихой и покорной. Недалеко от нее в небольшой рощице дом, в котором живет Илья. Дом не видать из окошка Марии. Лишь зимой, когда вдруг струйка дыма поднимается над деревьями, можно догадаться, что в рощице кто-то живет.

Церквушку давным-давно разграбили, а все ее кирпичные пристройки разобрали дачники. Только остов растащить никому никак не удается, точно гранитный он, ни кувалдами, ни отбойными молотками не выбивается из стен кирпич. Чтобы зря церковь не пропадала, хранят в ней совхозное сено. В конце сентября набивают под самую колокольню до сорока тонн. Даже за километр ощутим запах полевых цветов. И, почувствовав этот запах, человек начинает с любовью смотреть на храм. И оживают огромный купол и лики святых, писанные масляными красками. Клочки сена гоняет ветер вокруг храма. Взволнованно вздохнет подошедший к ней человек и, сняв с головы кепку, тихо произнесет:

— Ишь, как полевая травка у стен летает! Радуется. Хорошо ей, видно, у Бога за пазухой…

Синий ободок у креста, окруженный патлатыми облаками, сверкает, словно нимб у ангела. Кончик купола, в веках непомеркнувший, точно чья-то рука крепко держит на ветру крест.

— Не могли места другого для сена найти, — вздохнет прохожий. И увлажнятся вдруг уголки глаз. — Люди для души строили… А они взяли и опохабили… — И, сдерживая, дрожь, вытрет человек травкой слезы с глаз. От переживаний этих, от волнений очистится и посвежеет душа. И тихо человек произнесет: — Если мы хотели такую красоту разрушить, выходит, не люди мы…

Лик старой церкви, запах сухой травы, синее небо с багряным закатным солнцем, нежно трогающим далекие верхушки деревьев, все это не случайно втиснулось в сознание человека. Мир этот был до него и еще многие-многие лета будет.

Часто из своего окна Мария в задумчивости смотрит на храм. В просторном небе точно маленький колокольчик плывет купол. И птицы кружат над ним, веселясь и играя. Ей хочется представить тех далеких людей, которые когда-то строили этот храм, ходили молиться в него. А теперь вот их нет, как и нет их времени. Видно, дети не поняли своих родителей, если заброшен храм.

— Людям не прикажешь, чего им любить, — вздыхает она. Ей нравится храм. Она любит приходить к нему с цветами. Положив их у красиво расписанной южной стены, она подолгу стоит и с искренней любовью рассматривает помутнившиеся лики чудотворцев. Ей нравится размышлять о том, как жили люди раньше. Как они гордо умирали. И благороднее их, наверное, и не было людей.

Ей хочется понять тот старый мир, осознать его, проникнуться им. Но она ничего не знала ни о своих предках, ни о том далеком времени. Неподдельная глубокая тоска гнетет. Она одинока.

— Что я значу? И зачем, и кому я нужна, если все это было не для меня?.. — размышляет она.

Ясные, кроткие взоры святых устремились на нее. Поделившись с ними своими мыслями, она ждет от них ответа. Она прислушивается к каждому шороху, стуку, надеясь хоть что-нибудь услыхать. Но взоры по-прежнему немы, хотя и вонзаются в нее пиками.

— Почему же тогда некоторые люди говорят, что святые могут помочь? Чем я хуже других, и почему мне нельзя помочь?

И тут вдруг рядом с ней кто-то пробежал. Она, прижав руки к груди, вздрогнула.

— Кто ты? — испуганно спросила она и осмотрелась. Но вокруг никого не было. Храм, как и прежде, величаво молчал, и по-прежнему лики святых упирались в нее. Когда она убедилась, что вокруг никого нет, тревога исчезла.

— С нервами не справилась, — решила она и вышла из храма.

Поужинав, Мария достает из гардероба новое платье. Переодевшись в него и накинув на голову кружевной платок, выходит во двор. За кривыми деревьями чуть алеет закат. Ветра нет. И цветы пьянят. Мария смотрит на них, трогает руками, но они не радуют ее.

— Как и я, отцветают… — вздыхает она и отнимает руку.

Со стороны она кажется забавной, не по возрасту нарядной. Лицо ее то и дело меняется. Вот светлый восторг неожиданно сменился небрежной распахнутостью. А затем вдруг грусть охватила ее. Она жмурит глаза, чувствуя на себе дыхание вечера. Затем, открыв глаза, подмигивает голубям, усевшимся на калитку.

Держа руки за спиной, она бесцельно бродит по двору, и кустарники цепляются за ее ноги, а она боли не чувствует, а лишь улыбается, то и дело погружаясь в поток своих мыслей. Вспугнув голубей, Мария толкает калитку и выходит на улицу. Ну почему так долго тянется вечер? И почему не исчезает закат?

Сняв с головы платок, рассмеялась. Ткань не белой была, а синей. Видно, так захотелось вечеру. Чудеса! Пальцы тоже синие!..

— Потемнело, вот и бледность с них сбежала… — успокоилась она.

Синий цвет красив. Ей хочется попасть в огромный зал, где сияет масса люстр, и где кафельный пол, и где можно танцевать всю ночь. Она любит давать волю чувствам. Никому не понять эти чувства, кроме нее самой. Она идет по дорожке, пролегающей параллельно речушке. Вода пахнет землей и красиво парит. Молоденький туман не торопится клубиться и поэтому кажется упавшим с неба облаком. Она убыстряет шаг. К кому собралась она в столь поздний час?..

Никого не боясь и не прячась, она подходит к дому, где живет Илья. Окна вовсю горят. Играет музыка. И женский голос растяжкой и с назидательностью кому-то о чем-то говорит. Зайти в дом не решается. «Взял бы и нарочно ко мне вышел…» Она робко улыбается, смотря преданными глазами на светящиеся стекла. И вдруг легким, птичьим движением, неожиданно для себя самой нажимает кнопку звонка. Шторки на окнах раздвигаются, а затем и сами створки раскрываются. Огромная страшная баба (может, только ей она кажется страшной), коротко стриженная, секунду-другую смотрит на нее, а затем говорит Илье:

— Опять твоя полоумная пришла. Не понимаю, чего ей от тебя надо? — И быстро захлопывает створки и наглухо задвигает шторки.

Свет в окне не меркнет. Он полыхает пуще прежнего, смело ломая темноту и слепя Марию. Кончики платка сбились набок. Страх, радость и стыд поочередно перебивают друг друга.

— И зачем я только пришла к нему? — вздыхает она. — Сидела бы лучше дома…

Наконец дверь открылась, и на порог вышел в белой рубашке навыпуск Илья. Постояв на крыльце минуту, подошел к калитке и, не открывая ее, сказал небрежно:

— Сколько раз говорил, а ты пришла…

Его темные глаза по-недоброму засветились. И он, неуклюже подперев руками бока, вздохнул.

— Мне кажется, ты слишком перебарщиваешь. Жена вот взбесилась. Понимаешь… Уходи…

Губы у нее задрожали. Она не знала, что и ответить. Ведь она так торопилась, так бежала к нему. Ей так хотелось поговорить с ним. На какой-то миг в голове все перепуталось. Она взглянула на него и высохшими губами потерянно улыбнулась. Ворот его накрахмаленной рубашки небрежно распахнут.

— Что же ты… — в растерянности прошептала она. — Нелюдимый какой-то стал. Разговаривать теперь со мной опасаешься, — и с трудом улыбнулась, надеясь, что он потеплеет.

— Ты гляди, достукаешься. Сказал, сюда не приходи, значит, не приходи. У меня своя жизнь, у тебя своя.

У нее все внутри так и перевернулось от этих его горьких слов. Голова закружилась. Легкий ветерок перехватывал каждый ее вздох. Трудно сладить ей было с Ильей. Глаза его наметанно-зорко и недоверчиво посматривали на нее. Чувствовалось, что в тягость она ему была.