— А вот по мне, доктор, можно сказать, что я скоро выздоровлю?..
— Можно… — произнес я уверенно.
— Значит, Яков Кузьмич прав был, что я выздоровлю… обязательно выздоровлю… — И, точно пораженный чем-то, Антип взволнованно произнес: — Значит, выздоровлю… скоро выздоровлю… Ну скажите еще раз, что я выздоровлю… Скажите! Миленький, дорогой, скажите!
Я сказал ему…
Антип обрадовался. Глубоко запавшие глаза его заблестели. Не сбритая на подбородке желтая щетинка, похожая под лучами солнца на восковидные палочки, намокнув от слез, казалось, вот-вот растает. Лицо его оживилось, на нем высказалась не замечаемая мною раньше какая-то детская приветливость. Антип очень крепко сжал мою руку и с восторгом, точно глотнув свежего воздуха, прошептал:
— Спасибо… — затем, махнув на кого-то рукой, чуть погромче добавил: — Вы успокоили, а то сторож говорит, что, мол, мне еще рано выздоравливать… Говорит, живешь себе, ну и живи…
— Ну будет тебе слушать всякого… — быстро произнес я. — Мало ли что скажут…
— А кто его знает? — как-то отрешенно сказал Антип и, откинув назад голову, посмотрел на небо. Мне вначале показалось, что он не на небо смотрел, а подставил лицо ветерку, чтобы тот побыстрее снял с него влагу.
Антип поправил черный ремешок на своих коротеньких, в коленях латанных, сильно измочалившихся от времени солдатских брюках и, точно вслушиваясь во что-то приятное, улыбнулся.
— Доктор, смотри, солнышко!.. — воскликнул он, но через минуту нахмурился и опустил голову. — Нет, не такое, как тогда, побледнее… Доктор, неужели оно побледнело?.. — громким голосом спросил вдруг Антип и вздохнул с трудом.
— Откуда бледность взял?.. — вмешался один из больных. — Солнце, оно вещь не купленная, оно природное… не побледнеть ему…
— Отойди… — вежливо попросил его Антип. Тот отошел с улыбкой. Собравшись с духом, Антип продолжил: — Всех, кто был без халатов, согнали в кучу… и вот здесь расстреляли, а кто в халатах остался, помиловали.
Несказанная жалость прозвучала в его словах. И Антип вдруг показался мне молодым, с тонким румянцем, с пушистыми, похожими на рожь волосами. Бывает же такое, человек взрослый, а его жалко порой как грудного ребенка.
— Как погляжу я на солнце, доктор… И не могу, понимаете, не могу… Очень уж оно похоже на то… — Он закрыл глаза и, не выдержав, весь задрожал. Темнота покрыла его лицо — это сильно подул ветер, и тень старых яблонь и диких вишен чуть коснулась его внутреннего настроя души. Он, качнувшись, точно пьяный, сделав два неуверенных шага вперед, со смущением вышел на свет. Корявыми пальцами забрал у меня свой лоскуток и, торопливо завернув его в фольгу от сигарет, затянул красный узелок.
Санитар, спускаясь с машины, поскользнулся и упал, задрав кверху тонкие ноги.
— На мыло его!.. — заорал Антип и захлопал в ладошки зло, бешено.
— Вы с ума сошли! Он кавалер, у него ордена… — одернула его пожилая женщина в соломенной шляпке и вдруг, заметив, что на нем больничная одежонка, поджала губы.
Все разошлись. А мы долго стояли с Антипом, и не хотелось ни о чем говорить. Перед глазами были красная звездочка памятника, притоптанная полынь, светлое небо, в котором кружились стрижи и неслись куда-то на север облака, цветом напоминая полотно медицинских халатов.
ОЖИДАНИЕ
Дверь скрипнула, и Антон оживился. Это ветер ненароком открыл ее, и всю комнату обдало свежестью. Вновь появившийся воздух забавно щекочет его стриженую голову, щеки, открытую грудь и по-смешному прижатые к телу руки. Костыли стоят у изголовья постели. На столе буханка зачерствелого хлеба, два сырых яйца, рассыпавшаяся соль. Солнце, шаловливо заглядывающее в окно, серебрит ее, по-особому выделяя среди всех предметов.
В комнате беспорядок. Бельевой шкаф раскрыт настежь, и одежонка в нем кем-то наспех перепутана друг с дружкой. Шляпа и зимняя шапочка брошены на пол.
— Все есть фальшь… Одна фальшь… — вздыхает Антон. — Я ее полюбил, а она обобрала, чухонка, ноги колоты… Брехня, все брехня…
Он слышит стук сердца. И шум в голове схож с шумом дождика у окна, где изредка поскрипывает водосточный желобок.
В открытую форточку сует голову короткокрылая ласточка. Инвалидка она, еще птенчиком дети подпалили ей крылья, вот она и мучается. Заметив ее, Антон приподнимается, но затем вновь опускается в кресло.
— Не до тебя… — И в отчаянии прикрывает рукою глаза.
Он не может смириться с тем, что от него опять ушла женщина. Нет, он не один. В соседней комнате десять лет лежит больная жена. И это ее костыли беспомощно стоят у его изголовья. Они ей не нужны. Ноги у нее отключились. Вот они и болтаются по комнате.
Досада гложет его, колет сердце, и ветер уже не свежим кажется, а колючим и злым. Он больно сечет по лицу и пересохшим губам. Встав с кресла, Антон со злостью захлопывает дверь. Остановившись у порога, с подозрением и недовольством осматривает комнату.
— Галинка, — кричит он жене. — Ты уверена, что Тоська больше не придет?
— Да… — еле слышно отвечает та.
Встать она не может. Все тело ватное. Лишь правая рука и нога чуть шевелятся. В сорок пять лет ее парализовало, и вот теперь она лежит пластом. Если бы не муж Антон да дочь, которая изредка наезжает, то пропала бы. За ней нужен постоянный уход. Переодевать, перестилать постельное белье, кормить, поить, вовремя подставлять судно, ежедневно протирать спиртом спину, чтобы не развились пролежни. Страшнее болезни и не придумаешь.
И куда ее только с этой болячкой Антон не возил. И в научно-исследовательских институтах она была, и в академии два раза лежала. Сколько пункций спинного мозга ей сделали. Облучали «спецпушкой» в онкоцентре. Но ничего не помогло. Только устала она после этих долгих поездочек-встрясочек да облучений (по этажам порой ее и волоком тащили, и на носилках, и на простынях, короче, всякое было), как-то она враз похудела, глаза ввалились, нос заострился, а кожа глянцевато-белесой стала, на ощупь холодной и скользкой. А на лице столько морщин появилось, как глянула она в зеркало, и заплакала, себя не узнала.
Отправляя ее из онкоцентра на веки вечные домой, молодой врач-кандидат, разводя руками, сказал ей:
— Рады мы были тебе, мать, подсобить. Да ничего не выходит, видно, не в наших силах, всю тебя перерыли, перекопали, а причина болезни все равно не находится. Даже уцепиться нам не за что.
Доктор маленький, но хороший. На прощанье он как родной помахал рукой. И она надолго запомнила его вздернутый носик и добрый услужливый взгляд.
Если лежать в одной и той же позе, на спине, то перед глазами потолок, запыленные верхние края окон, обрывки постаревших настенных картинок, по-старинному застекленных в узорчатые рамки, верх грубого дверного проема, в левом углу которого на тоненьком гвоздике висит ее медный крестик, она сняла его в тот день, когда ее впервые собрались везти в онкоцентр на облучение. На ее груди другой крестик, его принесла ей старушка соседка.
Любимое мужнино слово «фальшь» постепенно стало и ее словом. Она не верит в свое выздоровление. Раньше, когда она была статной и работала маляром на химкомбинате, — весила восемьдесят килограммов. А сейчас тридцать пять. В таком случае человеку остается лишь одно — молча дожидаться своей участи. Ждать, когда переступит порог дома смерть. И уйдет она вместе с ней, оставив кровать, и Антона, и дочь.
Все исчезнет. И жизнь как мокрый обмылок на веки вечные выскользнет из Божьих рук. Когда наступит этот миг, она не знает. Как она будет умирать, с болью или же тихо и мягко, она тоже не знает. Известно лишь то, что «это» на подходе… После десятилетнего однообразного лежания ей не кажется эта встреча жуткой. Ей надоело ждать. Ибо страшнее нет ситуации, когда ожидание затягивается на года.
«Наверное, завтра все разрешится…» — каждый день думает она. Но приходит новый день, за ним следующий, и ничего не решается. Если ей самостоятельно чуть-чуть удается повернуть голову набок, то она видит часть своей комнаты и той, что за дверным проемом. В дальней комнате за широким столом часто сидит Антон. Иногда читает газету, иногда курит. Если какая женщина заходит, он сажает ее напротив и разговаривает с ней. В основном женщины приходят к Антону приблудные, бродяжные или скачкообразные, то есть любящие менять мужиков. Сегодня она у Антона, а завтра уже у соседа. Из всех баб только Фомка путевая, она местная, поселковая. Только она Галю и уважает, раз в неделю придет, помоет ее, постель перестелет, прохудившиеся простынки и наволочки зашьет, пол подметет, щи с мясом сварит. Ее даже дочь уважает. «Чужая, а не брезгует…» — любит говорить она Антону. Фомка, конечно, не бесплатно все делает, деньги берет. Зато если уборку в доме произведет, то комнаты целых две недели сияют, да и Гале, мало того, что белье и простынки перестирает, но и открахмалит и выгладит. Родная дочь кое-как стирает. В основном Антону нравоучения насчет баб читает да дезодорантами опыляет пол и стены. Муж ее, военный рентгенолаборант, если приезжает вместе с ней, в дом не заходит. Сидит на улице на каком-нибудь пеньке и книжку читает. Даже воды из колодца не поможет Антону принести. И все потому, что боится он парализованных да в придачу брезглив, специфические человеческие запахи раздражают его.
