— И тогда кроха делается глыбой…

— Совершенно верно…

Вздрагивал плафон под потолком. И горели дрова в станционной кочегарке, раскаляя кирпич докрасна.

— Я не пропаду, я брод в любой реке найду, а вот народ, если ему вовремя не помочь, забарахтается… Ну и воронье! Из-за вас света белого видно не стало. Сколько раз я говорил, не о себе думайте… Первым долгом сжальтесь и побеспокойтесь о товарищах. Ведь еще столько людей в обиде прозябает… И люди они нужные, славные, не обманывайте их, а наоборот, добрым делом подзаряжайте… Неужели они оглохли? Чего они ждут?.. Не болтать надо, а дело делать… Ну когда же появится на свет настоящее начальство. Долго ли его еще ждать?.. Ладно, буду ждать и терпеть…

— Чудной ты…

— Это ты чудной… Многие без совести сейчас живут. Потому что с совестью жить одна дребода… Совесть мучит. А тут себе живи припеваючи и в ус не дуй…

— Почему я не с теми, кто привык воровать?.. Может, сбился с пути? Ведь жизнь так коротка и так хочется пожить сладко…

Трепещет пламя, и от этого в станционной кочегарке потолок, покрытый сажей и копотью, кажется живым.

Вода в чайнике давным-давно выкипела. Дрова прогорели. Сердито шипит раскаленный кирпич, когда его осыпают снежинки, залетающие в печь сквозь щелястую дверь. И от этого красный кирпич становится вишневым. Фиса, Яшка, Митроха и прочая лесниковая братия так забила кочегарку, что в ней не повернуться. Вентиляционная решетка снята, и теперь превосходно слышны все звуки из станционного зала. Для этого Яшка как следует протер влажной тряпкой покрытое копотью и паутиной окно, находящееся чуть выше старого расписания поездов, и теперь если забраться на деревянные ящики, то можно увидеть зал.

Человек десять, включая Фису, Яшку и Митроху, стоят на ящиках, наблюдают за преспокойненько похрапывающей «темнотой».

— Кто сказал, что они буянят? — прошептала Фиса. — Смех и грех… Мне кажется, не разобравшись, вы просто ввели меня в заблуждение… — Фиса нахмурилась, топнула ножкой. — Это нормальные люди. Я не нахожу в них ничего плохого, немножко странные, конечно. Но, извините, у каждого из нас свой норов, и угомонить нас порой тоже бывает ох как трудно… — пальчики у Фисы дрожали. В кочегарке было страсть как жарко. Тело Фисы распарилось. Глубоко оскорбленной она вдруг себя почувствовала. И зачем только поехала она в это Дятловское лесничество. И зачем поплелась в столь поздний час на станцию. Чуть левее от нее из деревянных покоробленных досок был сбит топчан, на котором в засаленном халатике, потный и черный, сидел старик-кочегар. Он смотрел то на Фису, то на ее ножки и ничего толком не понимал.

Как ошпаренный прыгал паук по черной полуразорванной паутине в самом углу кочегарки. Булькала в батареях и котлах вода. А Фиса с напором говорила:

— Здесь вам можно было разобраться и самим. Я думала, что эта «темнота» все дома в поселке перевернула. А она, оказывается, ни в чем не виновата.

— Но они ведь позорят не только лесничество, но и лесхоз-техникум… — перебил ее Яшка. Он был весь мокрый и стоял в одной рубашке.

— Воровать надо меньше, и тогда будет все в порядке… — огрызнулась Фиса. Лицо ее напряглось. И взгляд стал властным.

— А мы не воруем… — пробурчал нервно Яшка, он не любил, если его обвиняли в чем-нибудь. — Мы просто выполняем распоряжение вышестоящих организаций. Что они прикажут, то и выполняем. Сами ведь нынешней осенью десять человек по записочке присылали… Разве им откажешь…

— Да, да, совершенно верно… — поддакнул Митроха. — Я их в первую очередь обслужил. Им такое огромное количество леса нужно было, что не до «темноты» стало.

А кто-то сказал:

— Эта «темнота» просто от злости бегает. Им ни машин, ни тракторов для привозки дров не дают, вот они и злобствуют. А заодно и будоражат всех, некоторых лиц разжалобить хотят… Мне-то что, я в тепле, а вот они пусть помучаются, почки или легкие застудят, вот тогда и узнают, что такое честность и с чем ее едят…

Это был лесник Филофей, он не только говорить умел, но и трудиться. Никакой цели в жизни не имел, мало чем интересовался, а только знай себе день и ночь рубил дрова, а кому и для чего рубил, он не знал и не интересовался. Платили б только деньги… Страшно рисковый он был человек. Фиса хотела ему возразить, но он одернул ее:

— Тише, дамочка, говорить буду я… — и обратился ко всем: — Души свои пенсионеры наизнанку выворачивают. Может, я Яшкой недоволен или кем-нибудь из вас, но я ведь молчу, виду не показываю… Да и зачем показывать, не тот возраст… Платят мне хорошо, а если и еще боле заплатят, то я на все глаза закрою…

— А если вдруг не заплатят… — гаркнул вдруг лесник-медведь. — Как ты тогда запляшешь?

— Об этом не задумывался, — с деланной беспечностью произнес Филофей, и хотя он снял с себя рубаху, у раскаленной печи все равно дышалось ему трудно. Он стоял в стороне, у стены. Полумрак не мог скрыть его глаз. Они не то чтобы светились, они горели. Это были глаза животного. Грудь его то и дело вздрагивала. Ему было плевать на «темноту». И сегодня он вместе со всеми потому пошел на станцию, что ему захотелось приятно провести время в веселой лесниковской компании. Ну, а еще с часу на час должна была появиться двухметрового роста уборщица Ася. Он любил высоких женщин. Почти все высокие женщины района знали коротышку Филофея. Наконец появилась Ася.

— Это что у вас за летучка в такое позднее время?..

— У нас не летучка…- — пролепетал Филофей. — Мы просто вместе проводим приятный вечер.

— Га-га-га… — протяжно загоготала Ася и, покрутив пальцем в носу, чихнула. А затем, поправив на голове пуховый платок, негромко сказала: — Короче, как знаешь, если через пять минут не придешь, пеняй на себя… Чаек давным-давно готов. А ты тут… Я просто не понимаю, что ты тут делаешь…

— Мы на «темноту» пришли посмотреть. — И Филофей показал пальцем на окошко. — На скамейках копошатся…

— Ничего не понимаю… — фыркнула Ася и, подойдя к Филофею, громко приказала: — А ну, дыхни!

Филофей дыхнул. Она, почесав затылок, усмехнулась:

— Ишь ты, а ты, оказывается, трезв… — и тут же приказала: — А ну, давай кончай, нечего зря прозябать… — и с грохотом выкарабкалась из кочегарки.

— Не уходи, красавица, я сейчас… — прокричал Филофей, на ходу натягивая пальто. Седой он был весь. Зато одевался очень модно. Особенно любил носить толстые свитера и пушистые мохеровые шарфики.

— Простите, простите… — раскланялся он перед Фисой. — Как видите, зазнобушка моя оказалась тут рядом. Ну такая, такая проныра. Это надо же, в кочегарке меня отыскала.

Он поклонился лесникам. Но тем было совсем не до него. Лишь лесник-медведь, вдруг замахнувшись на него, сердито сказал:

— А ну пшел отсюда, стервец огульный.

— Ну ты, знаешь… — взорвался Филофей. — У меня жена есть.

— Стерва и жена твоя, она гуляет… — вновь крикнул на него лесник-медведь.

— Ну ничего… — обиженно произнес Филофей. — Я сейчас скажу Аське, она тебя свяжет.

— Чего?.. — взорвался лесник-медведь и, тяжело задышав, пошел на Филофея с кулаками.

— Я тебе дам чего… — раздался вдруг грубый голос за дверью, а затем на пороге со шваброй возникла Ася. — Это тебе не дома командовать.

Лесник-медведь приутих. Не ожидал он такого поворота дела.

— Идем, — приказывает она Филофею, и они уходят из кочегарки.

— Вот так любовница… — в страхе прошептал кто-то из лесников.

— Ничего страшного… — вздохнул Яшка. — Он закален… У него этих двухметровых баб хоть пруд пруди.

— Ха-ха-ха… Так он по сравнению с ними кролик… — улыбнулся лесник-медведь.

— Нам он, может быть, кажется и кроликом, а им королем… — хмыкнул Яшка. И все снова засмеялись, представив особенные Филофеевы способности в любви. Ибо он был крайне необуздан в своих мужских ласках. И силой обладал такой необыкновенной, что только двухметровые бабы и понимали в ней толк, а мелкие даже от одного его поцелуя, словно произведенного машиной-компрессором, падали в обморок…