— Ах ты, соловушка моя пила!.. — и слетает с распаренной головы Митрохина шапка, это ветер сдувает ее. Тогда он, изредка потряхивая белокурой головой да вытягивая шею из-под ворота полушубка, похожего на старинный кафтан, вдруг покажется крепким молодцом, для которого и пила, и лес, да и все на свете сказочная страна. Беловато-фарфоровые щеки его покрыты нежным румянцем, снежинки, спланировав на них, тут же тают, и капельки стекают к подбородку. Их задерживает щетинка, и они, крохотные, долго не падают, усеяв подбородок, точно бисер.
— Дзы… д-р-зы… д-з-ы… — звенит пила. И пар из Митрохиного рта так и валит и так клубится, словно он это не он, а ангел, только что спустившийся с небес.
Своей этой мастерской пилкой, своей упругостью, ловкостью и смелостью он и «блатную» братию, стоящую сейчас чуть поодаль от него в безопасном месте, заряжает энергией.
Хитровато пригнувшись, Митроха отбегает от дерева. Кинув в снег бензопилу, он берет трехметровую рогатину и с ее помощью помогает дереву падать в нужную сторону. Поначалу треснув, затем хрюкнув, сосенка валится в снег. Похлопав ее уже лежачую, Митроха приговаривает: «Ну что, дуреха… — и улыбнувшись, добавляет: — Знаешь теперь наших…»
И вот так часа за полтора он навалит ого-го сколько елей. Давным-давно скинул Митроха полушубок и вот работает в суконной рубахе. Ну, как говорится, гол, да сокол. Лишь парок с его плеч пушится. А раз так, то не умерла еще его душа, она жива, она живет, да еще как живет.
Покончив с делом, он, запаленно дыша, с какой-то невинностью в глазах осмотрев братию, натягивает на себя свитер и полушубок.
«Братцы», довольные его шустростью и трудолюбием, смотрят на него с каким-то глуповатым удивлением, словно в чем-то провинились перед ним. Ну а Митроха, выполнив Яшкин наказ-приказ, словно хомут с шеи снял. Закурив, повеселел. Приезжие тут же собрали ему по червонцу. Митроха с важностью пересчитал деньги:
— Раз вы воруете и ничего, как вижу, живы-здоровы, то, я думаю, и мне не грешно будет взять, тем более от вас…
Руки его побледнели, и пальцы, перебирающие купюры, задвигались так, словно брали какую-то мерзкую тварь. Как попало сунул он червонцы в нутряной карман полушубка и, задвинув ногой окурок в снег, забросил на плечо бензопилу.
— Добрым людям я до самой Тулы готов прорубить колею…
«Блатняки» засмеялись. Им понравилось, что их назвали добренькими. А один, маленький, рыженький, толстенький, в норковой шапке даже посочувствовал Митрохе.
— Небось ручки, браток, у тебя устали, да и весь ты сам…
Митроха внимательно посмотрел на него и сказал:
— Это тот, браток, устает, у кого кровь холодная, а у меня кровь кипяток… Жить-то надо, как Господь велит… Раз жребий кинут, так что же мне теперь выбирать. Разве летящего догонишь, нет, не догонишь…
Последние эти слова «блатняки» не поняли. Да и некогда было. Ибо уже наступали сумерки, а им еще надо было успеть к электричке.
Вот такой чудной был лесник Митроха. Сквозь ткань щупая деньги, он шел с радостью. Из-за этих вот денег некоторые люди месяц вкалывают, а он вот тебе на, пожалуйста, за каких-то два часа хапанул их.
«Лес добро народное, так чего же его жалеть… — шагая, размышлял Митроха. — Да и глупой окажется вся моя эта жалость. Яшка лес не жалеет, блатняги-начальники тем более… А почему я его должен жалеть. Кто я по сравнению с ними. Когда я зеленые ели, которым бы еще расти и расти, валил, ну хотя бы кто-нибудь один из них рыпнулся или же хотя бы высказался против, мол, так и так, что, мол, ты, Митроха, такой-рассякой, делаешь, не лучше ль было бы тебе сухостой рубить, а эти ели трогать подождем, пусть растут… Так ведь никто же, никтожечки, даже и пальцем не пошевельнул. Да им, выходит, хоть весь лес перевали, рады будут… По идее я, как работяга, после них иду, так что и по очереди лес жалеть — я последний… А может, наоборот, первый я — лесник, а потом уже они… Да нет, какой там я… Да и что я значу, если есть Яшка, лесхоз… А я так себе, пустое место — лещ несчастный, перепел, кобыла гнедая… Куда прикажут, туда и воз везу… Одним словом, душонка есть, а сознания нет… Э-хе-хе… А кто ж тогда лес жалеет?.. «Темнота»?.. — и остановившись, Митроха в раздумье почесал затылок. — Да ну, нет же, эта «темнота» не ворует лес, потому что еще не определилась… а вот определится, а определится она непременно, вот тогда только и поспевай за этими архаровцами следить… Ведь разве можно им, в отличие от всех нас, вдруг ни с того ни с сего честными стать… Страшнее, дурнее, поворовистее будут, тут на их стороне опыт жизни. Вон Яшка говорит, покуда есть возможность, воруй, а попадешься, не горюй, потому что с нами крестная сила; блатная братия за нас горой пойдет… А раз сажать, то вместе с нами и их сажать надо, да что тогда выйдет, что их, торгашей да начальничков, дочиста пересажать надо… — и вновь приостановившись, Митроха хмыкнул, потом притопнул ногой. — Это надо же, какой я сметливый!.. Это надо же, какой молодец!.. Жив, здоров и всегда деньги в карманах кишат…»
Митроха снял с плеча бензопилу и в каком-то новом для себя одухотворении посмотрел с горки на лес, на облака, сквозь которые проступал дивный и уж какой-то сказочный по синеве свет.
«С нами крестная сила!..» — сняв шапку, произнес он раз-другой и засмеялся. От дум и всяческих размышлений на лбу его выступил пот, а глаза так раскраснелись, словно он не спал три ночи. Вдохнув свежего вечернего воздуха, он приподнялся на носочки. В его ушах приятно зазвенело, а по телу пробежала сладкая дрожь. В горле его забулькало, это он торопливо стал пить из фляжки, которую всегда носил на боку, теплый чай. Пил торопливо, взметнув кверху голову, заплескивая освежающей жидкостью пересохший язык. Осушив фляжку, покряхтел, вытер губы.
— Хрен с этой жалостью… — сладостно произнес он. — Главное — ни с кем не связываться… Пусть что хотят, то и делают, им, «буграм», виднее… А я исполнитель, живой и слава Богу, а умру, так и они тоже умрут… Только кто раньше, а кто позже, вот в чем вопрос. Пожить-то ох как охота, ведь я не хуже других, у меня такие же руки и ноги. А в рай попаду, так там еще мы посмотрим, чей верх будет, может быть, там блатняки похлеще земного от меня будут зависеть. Тут я дрова им пилю, а там, может быть, шкуры соболиные буду выделывать, а может быть, даже грудинку с корейкой или же колбасу копченую буду распределять, кому батон, а кому и два… Ох и катавасия же тогда будет… Ох и покомандую я… Блатняги небось будут кричать на меня: «Соблюдай, мол, мансипацию…» А я им кукиш сверху. Мол, вот вам, черти полосатые, ваша мансипация… Слазьте, кончилась ваша власть. Вы на земле жили, не то что я, бедняга, локти кусал, да уж ноги порой от лесной сырости чуть было не протягивал… Я так им и объясню, что, мол, ваш брат должен поститься, примером должен быть. А для нашего брата в раю любой день недели должен быть воскресным… И все, что на земле не добрал, в раю натурой надо брать… И никаких законов для меня не должно быть, что увидел — то мое…
Митроха икнул. Мысли эти чудесные, райские, произвели на него необыкновенное впечатление. У него даже глазки так заблестели, как никогда раньше не блестели. И вот он уже рядом с одним укороченным облачком, ближе всех приопущенным к земле, увидел дырку, похожую на люк в танке, а сверху — сверкающую позолотой сияющую табличку с надписью «Рай!». Снизу лестница приставлена, да не простая горбатка, как в лесничестве, а бамбуковая. И до лесенки-то бежать всего метров сто, ну пусть даже двести, но не больше. Митроха второй раз радостно икнул, почесал брюшко, губы масленые вытер, шапку на глаза нахлобучил и уж кинулся было бежать, но не пробежал он по сугробистому снегу и пяти шагов, как ему в правое ухо металлическим голосом вдруг кто-то гаркнул:
— С ворованными деньгами за загубленный зеленый лес и ты думаешь в рай попасть, — и тот же голос проскрежетал: — Ну нет уж, гад, тебе не один ад нужен, а сразу три… и огромный котел, в котором тебя одновременно не только варили бы, но душили бы паром. Садись на сковороду и дуй в ад… Сам не сядешь, посадим…
