Вместо двадцати капель валерьянки, которые я ему прописал, он выпивал весь флакон, но и это его не успокаивало. Через час он приходил ко мне, дрожа пуще прежнего, и с такой злостью сверлил меня глазами, словно я был новым другом его жены.
— Эх, если бы ты знал, как же мне нехорошо, — ударяя себя в грудь кулаком, кричал он, и мужественное до этого лицо его теряло всякий смысл. — Доктор, подскажи, ну что мне сделать?
— Надо тебе выпить что-нибудь успокоительное, — советовал я, хотя и понимал, что в его случае я ему не подмога.
А он, не дослушав, выбегал из домика и, сжимая в руках красный платок, уже никого не стыдясь, мчался на пруд…
Глупый, он надеялся, что только здесь могут навеки кончиться все его мучения. Но никто всерьез не принимал его намерения, все думали, что он шутил.
Но стоило жене приехать, как Корнюхина тоска пропадала. Придя ко мне, он, включив на всю мощность приемник, лихо отплясывал лишь ему одному понятный танец. А потом, обняв меня, шептал:
— Доктор, а ты знаешь, как только она пришла, у меня враз душа ожила.
И жалкий, беззащитный до этого мужик вновь походил на уверенного в себе человека.
— Ну, и снегу Бог дал! — остановившись у часовенки, произнес отец Николай.
На горке ребятишки украшают розами звезду. Они смеются, то и дело радостно что-то кричат.
— Все мы не зря появились на этой земле, — тихо прошептал отец Николай и перекрестился. А затем вдруг, после того как посмотрел на ребятишек, слезы появились на его глазах. — Очень жалко из жизни этой уходить… Ой… — вздрогнул он. — Что это я говорю. Когда доктор спросил меня о другой жизни, я ответил ему, что она вечная, а здесь на земле мы временно… И Преду это же самое говорил… Правда, он покаялся и пообещал, что если его выгонят, то он ко мне пойдет вначале чтецом, а потом дьяконом, — и, сложив молитвенно руки перед собой, прошептал: — Всякий человек имеет душу.
Снег кружился во всю свою мощь, рассыпаясь в воздухе, как мука. Снежинки падали на рясу, делая ее по-сказочному искрящейся.
Недалеко от храма, у крайнего дома, горит на снегу костер, вокруг которого кружатся дети. Красноватые, трепещущие отблески его переливаются на снегу всеми цветами радуги, делая снежинки то красными, то синими, то зелеными.
— Господи, прости меня за все, — прошептал отец Николай. — Что же это я на самом деле, народ снегом заносит, а я молчу.
Рядом с домом в хлеву вдруг громко заблеяли ягнята. Замычала корова. Затем петух неожиданно выскочил из сарая и, запрыгнув на ворота и смотря в небо, радостно запел во все горло.
— Скоро звезда появится, — воскликнул отец Николай и добавил: — Она обновит нас и пришедших освятит.
Дверь храма приоткрылась, и хор запел: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!»
…Поминки Васькина жена закатила отменные. Мы ели красную икру, а закусывали черной. Книг у Васьки была целая уйма, хотя никто их так и не читал. Ему было некогда. А жена, на десять лет старше его, работавшая бензозаправщицей, тем более их не читала. За целый день, бедненькая, нанюхавшись бензиновых паров и наслушавшись шоферских разговоров, она, придя домой, кидалась в постель, тотчас засыпала. Детей Васькиных я так и не увидел. Жена сказала, что они отданы на воспитание к бабке, которая и ее и Ваську когда-то воспитывала. Ребята-дивизионщики хвалили Ваську за его отзывчивость. Допустим, если кому-нибудь из них вдруг надо отпроситься и они ищут замену, попросят Ваську, он безо всяких, хотя работал до этого трое суток кряду, останется, чтобы выручить товарищей, и на четвертые и на пятые сутки. Были случаи, когда он дежурил по таким вот просьбам два, а то и три месяца. Тогда он дневал и ночевал в нашей Касьяновке. И не к стыду, а к гордости, «пушка» его была игрушечной. Купив ее в районном «Детском мире», он принес ее начальнику. Начальник, внимательно осмотрев ее, сказал:
— Ну надо же, гады, как сделали… не отличишь от настоящего. — И внимательно прочитал Васькину объяснительную, в которой тот в силу своего характера просил освободить его от ношения оружия, так как из-за него у него вечно хлопоты, то патроны потеряет, то курок поломает, а то вдруг за голенище сапога спрячет и, забыв о нем, поднимет такую тревогу, что весь дивизион целые сутки взбудораженный ходит.
— Я-то, Вась, понимаю, да вот там наверху не поймут… Вдруг нагрянут из отдела проверки, что ты тогда будешь с ними делать?..
На что Васька отвечал:
— Так они же не стрелять из него будут, а они, как и вы, посмотрят…
— Это верно, — успокаивался начальник и, еще раз осмотрев игрушечный наган, добавлял: — Вот, гады, как стали делать. Если бы ты мне не сказал, что он игрушечный, я бы не догадался.
— Мне с нею, товарищ подполковник, легко! — засунув игрушку в кобуру, на прощание кричал Васька начальнику.
После поминок, выйдя из электрички, мы вдруг неожиданно были удивлены поведением Никифорова. Вдруг он стал постанывать.
— Что с тобой? — спросили мы.
Он молчал, молчал, а потом проскрежетал:
— Меня сейчас разорвет.
— Все ясно, — сказал грузчик. — Он икры объелся.
— Тебе срочно надо силоску нюхнуть, — посоветовал Никифорову Гришка. — Братцы, я сейчас тут рядышком, на улице Мира, тройку оставил, — и, потирая от удовольствия руками, он уже на ходу прокричал: — Ох и прокачу же я тебя, Никифоров, так что мигом живот у тебя спадет!
А Никифоров, поддерживая галифе, пошел за сугроб.
Мы на время забыли про Никифорова.
Вспомнив про него, мы осмотрелись. Ветер трепал кустарник. Вьюга кружила. Она, посвистывая, то и дело обдавала нас скупенькими, но колючими крохами снега. Гришкина тройка, втягивая воздух черными ноздрями, дружно встряхивала длинными хвостами и косилась на своего хозяина, который, не отводя глаз от какой-то точки на снегу, безостановочно нахлестывал кнутом свои валенки.
— Братцы, а ведь Никифоров не на шутку пропал! — осмотрев все вокруг, закричал Корнюха.
Поначалу мы не поверили. Но потом кинулись искать Никифорова. Нам не верилось, что он, бывший прокурор, мог куда-нибудь пропасть. Поэтому, обследовав на доставшемся мне северном направлении и станцию, и округу ее, увы, к своему еще большему удивлению, я развел руками. Ни духу, ни слуху, и даже никаких следов Никифорова я не нашел. Северный ветерок был очень сильный и заметал следы тут же.
Так я прошел километров с пять. Издалека ветер доносил мне слова: «Никифоров, кончай лавочку, тебе говорят или кому? Хватит прятаться, выходи…»
— Неужели Никифоров пропал? — спросил грубый мужской голос.
— При наших снежных условиях все может быть, — ответил ему тоненький голосок.
И тут же мимо меня, протыкая длинными палками снег, прошли совхозные мужики. А потом пошел и пошел народ. Все искали Никифорова. Оказывается, Гришка, заехав в поселок, поднял тревогу.
«А может, он уже дома сидит?» — подумал я и, быстро спустившись с горки и выйдя на улицу Мира, зашел к нему во двор. Увы, на его полузанесенной снегом и покрытой инеем двери висело два замка.
— Значит, все… — прошептал я и пошел куда глаза глядят.
Небольшая равнина была передо мною. За ней предкарьерный лесок. С этой равнины и начиналась улица Мира. Осмотревшись, я опять увидал совхозных мужичков. Они смело шли навстречу вьюге.
— Эй… эй… — закричал я им. Но они, услышав меня, не остановились. Тогда я погнался за ними.
— Эй, мужички, — окликнул я их. И, забежав поперед них, замер. Нет, я не ошибся, это были они, знаменитые на весь район совхозные мужички. Только… вылепленные из снега…
Теперь я понял, куда попал. Я шел по снежной улице. По улице, которую создала Виолетта. Почти все жители поселка, умело вылепленные ее руками из снега, гуляли по улице. Погруженные каждый в свои думы, они, казалось, радовались прогулке. Как мила и симпатична наша снежная главврачиха. А Верка просто ангел, на ее голове белоснежный чепчик. А вот и Никифоров… Но когда я подошел поближе, то понял, что этот Никифоров не настоящий, он снежный.
