— Ты ее боишься.
— Да. Она может ославить меня на весь город. Она и про бабушку что-то знает. Она — хранилище грязных тайн. Как мусорный ящик. Мать говорит, Старый Мопс держит в страхе весь город.
— Я ее ни капли не боюсь.
— Ты не принадлежишь этому городу. — Димка потянулся и взял меня за руку. — Хочу полежать с тобой рядом. Как раньше. Помнишь?
— Тогда нас было трое.
— Да. — Он вздохнул. — Можно представить, что нас трое. Ты, Юрасик и я. Он лежит посередине, а мы по бокам. Мы соединили руки. Вот так…
Димка снял ботинки и очутился рядом со мной. Он прижался ко мне своим горячим боком, уткнулся носом в мое плечо и затих.
Я тоже закрыла глаза. И перенеслась мысленно на пятнадцать лет назад. Я помнила каждую деталь из того прошлого, но я его не ощущала — я не могла вернуть атмосферу. Я сказала об этом Димке.
— Я тоже не могу проникнуться прошлым. Оно почему-то не возвращается. Даже если Юрасик будет рядом, оно не вернется. Мы перестали быть чистыми и наивными. Мы знаем то, чего нам не стоит знать. Мне так хочется, чтоб вернулось все как было.
Он сел в кровати, достал из кармана рубашки пачку с сигаретами. Мне в ноздри ударил соблазнительный аромат чего-то похожего на «Кэмел».
Я протянула руку и взяла у него сигарету. Мы лежали какое-то время голова к голове и молча курили. Первым заговорил Димка:
— Вот вошел Юрасик. Он сказал: я вижу на стене тень от колыхания складок хитона твоей души. Она танцует танго в объятиях собственного страха.
— Я вижу отражение свечей на глади реки, — подхватила я. — Ночные бабочки носятся, шелестя своими разноцветными крыльями, на серпе юного месяца раскачивается стрекоза с посеребренными звездной пылью крыльями. Дым от костра Дафниса и Хлои низко стелется над лугом…
Мы обнялись и закрыли глаза. Мое тело поднималось и опускалось на волнах. Оно касалось Димкиного где-то под волной, и тогда я испытывала душевную негу. Мне больше ничего не хотелось, Димке, я уверена, тоже.
Мы встали, повинуясь одному и тому же импульсу. В доме было тихо и темно. Я открыла шкаф в чулане, на верхней полке под стопкой пожелтевших от времени некогда белоснежных ночных рубашек бабушки нашла «Огонек» за июль 1965 года. Меня тогда еще на свете не было. Я уселась на ковер. Мной овладело жгучее любопытство — что происходило на свете накануне дня моего рождения. Я стала листать журнал, положив его между широко расставленных ног. Димка сидел на корточках сбоку и вылизывал мою левую щеку. Я обнаружила в журнале конверт. В этот момент Димка заставил меня лечь на спину и стал вылизывать шею и грудь. Я же читала письмо, которое держала перед собой на вытянутых руках. Мой мозг работал четко, но каждое слово, запятая, даже пробел между строчками почему-то казались мне смешными.
«Бесценная моя!
Не осуждай за странный с точки зрения обывательского смысла поступок. Ладно? Мы могли бы уехать вдвоем и быть наконец вместе — а ведь мы с тобой никогда не были вместе, если не считать тех трех счастливых и тревожных дней в Рассветном, когда я сидел возле твоей постели и прислушивался к твоему воспаленному дыханию. Может, ты… Нет, ты никогда не сможешь бросить в физиономию этого вонючего городишки свое презрение. Я не осуждаю тебя за это — не мое это право. Но я хочу, чтобы ты знала: примчусь по первому твоему зову, если даже придется лезть на брюхе через Гималаи…»
Димка в это время расстегивал одну за одной пуговицы на моей блузке, постепенно добираясь языком до моего пупка. Я расхохоталась, почувствовав приближение оргазма.
Все-таки я дочитала письмо до конца, хоть Димка и делал все возможное для того, чтоб не дать мне это сделать. Из письма я поняла, что мою бабушку и Мишу Орлова связывало на протяжении двадцати с лишним лет глубокое платоническое чувство, которое в один прекрасный момент вышло из-под контроля, в результате чего родился Димка. Еще я сделала вывод, что об их романе каким-то образом стало известно Анжелике Петровне, после чего жизнь влюбленных превратилась в кромешный ад. Миша Орлов регулярно платил своей племяннице за молчание. Бабушка обшивала ее с ног до головы. Бриллианты, которые достались Мише от матери, он отдал на хранение Юрасику. Он просил в письме разделить их между Димкой, мной и Юрасиком.
Прошло несколько часов, прежде чем я смогла заставить Димку прочитать это письмо. Он читал его вслух, после каждой фразы зевая — уже пропели предрассветные петухи. В мозгах у Димки все еще царил беспорядок, а потому он изрек:
— Наши предки умели красиво жить.
Через каких-нибудь полчаса он рыдал на моей груди, оплакивая свою настоящую мать, а больше тот факт, что его настоящий отец бросил сына на произвол судьбы и глупых провинциальных предрассудков.
— Если бы мы жили во Франкфурте, ты, я и Юрасик, мы могли бы открыто заниматься чем хотим, — жалобно всхлипывал Димка. — И Старый Мопс не смогла бы засунуть Юрасика в психушку, а Лидка женить меня на Ирине… И где же, интересно, эти бриллианты, которые мать должна была поделить между нами?
Я наделала столько грохота и переполоха, когда упала с лестницы и сломала ключицу. У меня вдруг закружилась голова. В тот короткий промежуток времени, когда я летела вниз, перед моими глазами был Юрасик. Он улыбался и вертел пальцем возле своего виска.
— Это я виноват, — сокрушался Димка. — По справедливости упасть должен был я. Я от всего отключился. Мне вполне хватает того, чем мы с тобой занимаемся. — Он наклонился и нежно провел языком по моим бровям. — Я всегда думаю о Юрасике, когда ласкаю тебя, и это похоже на оргазм. Тебе этого мало. Тебе нужен постоянный мужчина. Вредно подавлять в себе естественные желания. От этого и бывают всякие спазмы.
— Но я ничего не подавляла, — возразила я.
— Тебе так кажется. — Димка был убежден в своей правоте, и я поняла, что спорить без толку. — Юрасика взяли домой. Вопреки его желанию.
— Он живет в той же самой комнате?
— Да. Мопс поставила на окна решетки. А дверь запирает на ключ. Она сделала ему там туалет и ванную.
— И все это только из-за того, что он… такой, какой он есть?
Прилагательное «голубой» вдруг показалось мне не сочетаемым с существительным Юрасик. Например, как «мокрый» и «огонь».
Дима сперва неуверенно, а потом решительно замотал головой. У меня было впечатление, что он не может остановиться.
— Перестань, — наконец взмолилась я.
Он сделал это не сразу. Его лицо приняло серьезное выражение. И тут же он расхохотался.
— Я тоже хочу курнуть. Так нечестно, — ныла я.
Наконец он остановился.
— Я все понял. Она думала, Юрасик отдал нам эти бриллианты. Наверное, он сам ей так сказал.
— Надо спросить у Лидии. Она должна все знать. Ведь бриллианты очутились в конце концов у нее.
— Она говорит, будто нашла их в швейной машине моей… матери. Она даже показала мне этот тайник. Ты поправишься, и мы поделим все пополам. Фифти-фифти.
— А Юрасику?
— Ему ничего не нужно. Да и Старый Мопс у него все отнимет.
— Это нечестно, Димка.
— Если я разведусь с Иркой и женюсь на тебе, их вообще не придется делить.
— Для меня это слишком сложно. Я, как ты знаешь, простой человек.
— Не прикидывайся! Ты будешь пользоваться полной свободой и в то же время числиться замужем.
— Поясни мне, тупоумной.
Димка поморщился.
— Прости. Я, оказывается, тоже нахлебался из этого болота. Здесь все до единой бабы грезят печатью в паспорте. Но предложение остается в силе. Семейные капиталы делить грешно. Я пущу их в дело, и мы будем процветать. Ты будешь богатой и свободной.
— А Юрасик? — настаивала я.
Мы поругались и не разговаривали несколько часов. Лидия из кожи вон лезла, чтоб нас помирить. Она успела шепнуть мне, что Димка уже подал на развод. И надела мне на шею тонкую золотую цепочку с крестиком.
Эти чертовы бриллианты на самом деле обладают гипнотической силой, я уже не раз в этом убеждалась. Я лежала на диване возле горячей стенки из желто-голубых изразцов и видела себя в соболях и горностаях на переднем сиденье иномарки, в шезлонге на краю бассейна со стаканом экзотического коктейля и мускулистым красавцем возле моих ног, а еще — и это было самым ярким видением — у камина с томиком Фета в руке, в комнате с большим окном на заснеженный лес и морозный закат.
