Я обратила внимание, что у меня дрожат руки, когда наливала в чашку кипяток. Бухнув в нее две ложки вишневого варенья, я потащилась в комнату, машинально включила телевизор, попыталась сосредоточиться на перипетиях сериала, примирившего у экрана все слои столичного населения. Минут через пять я поняла, что эта затея обречена на провал, и выключила телевизор.

В комнате стало тихо и темно. По стеклам едва слышно шуршали колючие снежинки, напоминая о том, что не за горами Рождество, Новый год, еще одно Рождество и так далее. Словом, целая череда красивых и грустных праздников, впечатавшихся в воспоминания детства.

Я сбросила одежду и забралась с головой под одеяло. Я знала, что не засну. Да у меня и не было времени на сон — захотелось вспомнить то, о чем я пыталась забыть все эти годы. Из-за того, что чувствовала себя обиженной, заброшенной, забытой. Оказалось, это не так. Оказалось, мне еще пригодятся эти воспоминания, которые я поспешила затолкать в коробку и засунуть пылиться на антресоли памяти. Оказалось, отец значил в моей жизни даже больше, чем я могла предположить.

…Они расстались с мамой, когда я только пошла в школу. Этому предшествовали шумные скандалы, опереточно душещипательные сцены примирения, мамины слезы и проклятья, отцовы пьянки и ночные отлучки. Словом, детство у меня, по теперешним временам, было самым заурядным. За одним небольшим исключением.

Однажды, когда мама болела гриппом — мне в ту пору было четыре с половиной года, — отец взял меня к себе в постель. Дело в том, что в тот вечер он пришел домой навеселе, а я капризничала и не хотела ложиться, несмотря на уговоры очередной приходящей няни.

— Можете идти домой, Валя, — сказал отец, подхватывая меня на руки и сажая себе на плечо. Помню это ощущение: голова пошла кругом от высоты и от чего-то еще. Вероятно, от запаха туалетной воды, которой в ту пору пользовался отец.

Мы заглянули в спальню. Мама спала на спине, выпростав из-под одеяла свои большие красивые руки.

— Очаровательная у нас мамуля, правда? — с гордостью сказал отец и крепко прижал к своей груди мои босые ноги. — Если б она еще и снисходительной была… — Он вздохнул и прикрыл дверь. — Она считает, в ней слабостей нет, а посему и в других быть не должно. Она уверена, слабости можно преодолеть, побороть и так далее. Но зачем тогда жить, спрашивается? Знаешь, Мур-Мурзик, твоя красивая мама всегда была самой большой моей слабостью. И я никогда не пытался это скрыть. Но она хочет, чтоб я и эту слабость в себе поборол.

Отец осторожно уложил меня рядом с собой на застланную Валей тахту, погасил торшер. Я видела, как поблескивают в темноте его глаза. Из чего поняла, что отец не спит.

— Курить хочется, — сказал он. Я почувствовала, что он собрался встать, и обхватила его обеими руками за пояс. — Нет-нет, никуда не пойду. — Он поцеловал меня в лоб. — И здесь курить не буду — тебе вредно дымом дышать. А знаешь, Мур-Мурзик, ты тоже моя очень большая слабость. Но ты никогда не скажешь, что я должен от нее избавиться. Не скажешь ведь, правда? — Он осторожно просунул руку мне под плечи и крепко прижал меня к себе. Потом я очутилась у него на груди. Здесь было жестко и неспокойно, но я могла бы пролежать там всю ночь.

— Твоя мама тоже любит так лежать, — сказал отец, засунул руку под кофточку моей пижамы и стал поглаживать мне спину. — Вернее, любила. Последнее время ей стало почему-то неудобно. Говорит, живот у меня вырос. Может, и правда вырос, а, Мур-Мурзик? Но тебе ведь удобно?

Его большая горячая рука теперь совершала движения от моей макушки до самых пяток. Я затихла. Мне было на редкость хорошо и спокойно.

— Знаешь, Мур-Мурзик, а твоя мама — удивительная женщина. Я таких никогда больше не встречал, уже и не встречу. Но она об этом не догадывается, хоть я и говорил ей это несколько раз. Если б она догадалась, Мур-Мурзик, она бы и вела себя как необыкновенная женщина. А то зачем-то советуется со своими подружками и родственниками, пытается им подражать. А они такие заурядные и неинтересные.

Отец снова вздохнул, приподнял меня за плечи и посадил себе на живот.

— Мур-Мурзик, когда ты вырастешь и полюбишь какого-нибудь красивого мальчика, пожалуйста, не старайся сделать его другим, поняла? Это такое неблагодарное занятие, мой Мур-Мурзик. Если он вдруг перевоспитается и станет таким, как ты хотела, вам обоим сделается скучно. Но ты у меня умная девочка и никогда не станешь это делать. Ты и своей красивой мамочке скажи: займитесь лучше любовью, чем учить друг друга, как ходить, говорить, смотреть и так далее. Нужно просто любить и не бояться эту любовь проявлять на каждом шагу.

Отец согнул ноги в коленях, и я очутилась в кресле с удобной спинкой. Потом отец поцеловал поочередно мои руки — это получилось красиво и очень по-взрослому, — поднял меня в воздух и бережно уложил рядом с собой. Вскоре я заснула. Той ночью я просыпалась несколько раз — думаю, это случалось, когда отец ворочался. Один раз я проснулась от того, что он очень крепко прижал меня к себе. Его губы оказались где-то возле моего уха.

— Любимая… Моя единственная девочка… — шептал он. — Только не бросай меня. Слышишь?..

Перед тем как уйти на работу, отец присел на край тахты и, наклонившись, поцеловал меня прямо в губы. От него пахло кофе и сигаретами. Я почувствовала, что задыхаюсь, но оказалась не в силах оттолкнуть от себя теплые и нежные губы отца.

Он брал меня к себе еще две ночи. Потом мама поправилась и отец вернулся в спальню. У меня было ощущение потери. Наверное, это одно из самых трагичных переживаний моего детства, с которым я ни с кем так и не поделилась. В четыре с половиной года я была настоящей гордячкой. Такой, наверное, и осталась.

Потом отец стал много пить, ходить к женщинам, и я редко видела его. Похоже, в этом была виновата мама — она выставила его из спальни и взяла туда меня. Родственники и знакомые пытались их примирить, вразумить прежде всего маму, что негоже разбрасываться такими стоящими мужчинами, как мой отец. Больше всех старалась бабушка, ее мать. Она пыталась апеллировать к маминой жалости, восклицая: «Кирочка, он погибнет без тебя, и ты всю жизнь будешь казнить себя за это!» Мама осталась непреклонна. Отец в конце концов ушел, оставив нам все. И не подавал о себе вестей почти десять лет.

Однажды — дело было под Новый год — я тащилась домой из булочной. На улице было сыро и слякотно, на душе невесело. Школа всегда была для меня ярмом, учителя врагами номер один. А тут еще дома надвигались перемены — после длительного периода истинно монашеской отрешенности от всего и всех мама погрузилась в пучину физиологической любви. Я пыталась не обращать на это внимания, что, увы, не всегда удавалось. Мужские лица чередовались в нашем доме, как времена года, и я уже не старалась их запомнить. В тот день я шла бульварами, едва волоча сумку с хлебом и сахаром и собственные ноги. Домой не хотелось, больше идти было некуда. Разумеется, я всегда была желанной гостьей в доме Забелиных, но стоило мне переступить порог их квартиры, как тетя Лена выливала на мою голову бочку жалости, сдобренной недвусмысленными упреками в адрес сестры, у которой, как она была убеждена, на старости лет здорово покосилась крыша. Вдруг кто-то окликнул меня. Я резко повернулась и увидела высокого мужчину в лохматой шапке.

— Мур-Мурзик, неужели это ты? Узнала?

— Папа! — Я пришла в себя с мокрыми от слез щеками в его по-мужски жестких объятиях. — Папуля, милый, как же мне тебя не хватало! — Мои губы дрожали.

— Ну-ну, Мурзилка. Ты стала уж больно красивая и такая большая. Может, потолкуем о том о сем? — Он взял меня под руку и заглянул в глаза. — Я в двух шагах отсюда живу. Совсем один, если не считать глупого Гошки и драной Антошки. Зайдем?

Елка вспыхнула огнями, едва я успела снять в прихожей ботинки. На ее верхней ветке сидел большой белый попугай и твердил как заезженная пластинка: «С Новым годом, с Новым годом, с Новым годом…» Отец уже успел нацепить белую бороду и красный колпак. Он крутил ручку шарманки и пел «В лесу родилась елочка». Это был настоящий праздник. Увы, он запоздал лет на десять.