— Это у меня по отцовской линии, — продолжала Лидия. — Тетя Эмма, его старшая сестра, тоже осталась в старых девах. Догадываюсь, все по тем же причинам.
Я хорошо помнила величественную и невозмутимо спокойную тетю Эмму, как и сентиментальный рассказ о горячо любимом ею женихе, павшем смертью храбрых в первую империалистическую. Она даже его фотографию показывала. Конечно, это очень романтично — сохранить на протяжении всей жизни верность своей первой любви. Но в тете Эмме не было ничего романтического.
— У меня так и не пошли месячные. Мать хотела отвести меня к врачу, но я сказала, что скорей утоплюсь, чем пойду. Это так стыдно. Потом бы весь город об этом говорил.
— Тебе надо было выйти за того гинеколога. Он бы тебя вылечил.
— Ой, нет! Да я бы с ним за один стол не смогла сесть. Как представлю, куда он заглядывает по нескольку раз на день…
— Почему ты не скажешь Димке, кто его настоящая мать?
— Боюсь. Он очень любил ее как бабушку. Ему будет трудно перестроиться. Я подумаю. Иногда я чувствую себя такой виноватой перед ним. Он считает себя сыном этого алкаша Петухова, и отсюда, быть может, его неполноценность. Дима всегда тянулся к Мише Орлову.
— Так, значит, они с Юрасиком… значит, Юрасик — Димкин племянник и нас троих связывают родственные узы. Может, все случилось так именно потому?
— Дима переедет к нам. У него проблемы с женой, — скороговоркой проговорила Лидия. — Для этого нужна причина, чтобы в городе не злословили. Я заболею. Внезапно. Ты не пугайся.
— Но врач выведет тебя на чистую воду.
— У меня есть знакомый доктор. Давно в меня влюблен. — Ее щеки вспыхнули, она прижала к ним руки. — Пожалуйста, будь поласковей с Димой. И пока ничего не говори ему, ладно?
Я кивнула. В конце концов, это была не моя тайна.
— Едем к нему.
Димка стоял посреди моей комнаты в меховой шапке и перчатках. Я не слыхала его шагов — я очень крепко спала.
— Я… я не готова.
— Юрасик совсем не изменился. Он все такой же наивный и чистый.
— Ладно. Отвернись. — Я быстро влезла в джинсы и свитер, провела щеткой по волосам. — Готово. А если Лидия узнает?
— Доктор вкатил ей реланиум. Она не спала две ночи.
Мы осторожно спустились по лестнице. Его машина стояла за углом.
Город показался мне марсианской пустыней, на которую налетела буря из осенних листьев. Они ударялись о ветровое стекло Димкиного «Ауди» и, словно подбитые птицы, падали на дорогу. Димка вел машину стремительно и резко. Мы выехали за город, свернули направо, ехали какое-то время вдоль глухой кирпичной стены. Я поежилась, вспомнив, что об этом месте ходила дурная слава — здесь когда-то нашли маленькую девочку, изнасилованную извращенным способом, через некоторое время старуху, которая сошла с ума, не выдержав надругательств. За этой глухой стеной был дурдом.
Димка остановил машину под старой корявой вербой.
— Пошли, — сказал он, распахнул мою дверцу и подал мне руку. — Ты правильно сделала, что надела джинсы — придется лезть через стену.
В результате довольно сложных маневров мы очутились возле одноэтажного строения из серого камня. Зарешеченные окна светились угрюмо и отчужденно.
— Здесь. — Димка подошел к решетке, закрывавшей единственное темное окно, легко вынул металлический прут. — Давай руку.
Мы шли по темному коридору, освещая дорогу карманным фонариком. Здесь был лютый холод.
— Морг, — шепотом пояснил Димка. — Сюда со всего города свозят бесхозных мертвецов. Не бойся — они самые тихие люди.
Он открыл какую-то узкую дверь. Я увидела узкую железную кровать под тусклой голой лампочкой. На ней сидел Юрасик в грязной белой рубашке до пола. Он смотрел на нас и улыбался. Я не сразу догадалась, что эта улыбка была неотъемлемой чертой его теперешнего состояния.
— Узнаешь? — Димка сел на кровать и взял Юрасика за руку. — Она совсем не изменилась, правда?
Все так же легка и прекрасна,
Но не для меня,
Кокетство и нежность напрасны,
Если они для меня.
Юрасик смотрел на меня, не моргая. Он, конечно, изменился за те пятнадцать лет, что мы не виделись. Волосы заметно поредели.
— Я добился, чтоб его перевели в отдельную палату, — сказал Дима. — Это стоило целого состояния. Старый Мопс не хотела пальцем шевельнуть.
— Она не виновата, Митя. Не надо судить слишком строго ближних, — сказал Юрасик, все так же не спуская с меня немигающего взгляда. — Правда, Мурзик?
Я вздрогнула. Я и не предполагала, что Юрасику известно прозвище, которое дали мне в раннем детстве родители. Здесь меня никто так не называл.
— Ты удивилась, что я это знаю? Но у тебя на лбу написано, что ты Мурзик. Ты только что так про себя подумала.
— Ты умеешь читать мысли?
— Нет. Это не то, что ты думаешь. Это называется про-ник-но-вение. Я проникаю в твой мозг вместе с кровью.
— Ты все знаешь про меня?
— Я не хочу знать про тебя все, Мурзик. Ни тебе, ни мне это ни к чему.
В его глазах были мудрость и страдание. Если б не эта ухмылочка…
— Да, если б не она, — вдруг сказал он. — Это насмехается надо мной моя плоть. Ведь я так и не сумел ее обуздать.
Меня охватил мистический ужас. В следующую секунду я испытала жгучую жалость к Юрасику. Я редко испытываю это чувство — я придерживаюсь точки зрения, согласно которой люди получают то, что заслужили.
— Бежим отсюда! — Я схватила Юрасика за руку и потянула. — Уедем в Москву! Там тебя не найдут.
Улыбку на его лице сменила гримаса скорби. Одну маску — другая.
— Не хочу. Там люди. Много людей.
— Ты будешь жить один. У нас на даче. Мы бываем там несколько раз в году.
— Нет. Я не готов к переменам. Пусть все остается как есть.
— Но ты не выдержишь долго. Бежим! Димка, хоть ты скажи ему, — с жаром уговаривала я.
— Он не хочет. Ему здесь хорошо. Как ты не поймешь, что ему здесь хорошо!
На лице Юрасика снова появилась улыбка. Он смотрел на Димку. В его взгляде было обожание.
— Может, он хочет к тебе? Возьми его к себе, Димка.
— Куда? У меня у самого нет угла.
— Но дом записан на тебя, — возразила я. — Ты его хозяин. Таково было желание… бабушки.
Я чуть не сказала: твоей матери. Я внезапно поняла, что многие Димкины беды, в том числе какая-то неопределенность желаний и нерешительность, происходят оттого, что он считает матерью свою родную сестру. Я не могла объяснить это с научной точки зрения. Здесь требовался ум Зигмунда Фрейда.
— Нет. Мать будет против. Она боится Анжелику Петровну.
— Глупости! Из-за того, что вы все как огня боитесь так называемого общественного мнения, то есть провинциальных сплетен, Юрасику придется гнить в психушке. А ведь ты говорил, что любишь его.
Лицо Юрасика постарело прямо на глазах.
— Ты, правда, это говорил? — Он несколько раз часто моргнул.
— Да, — ответила за Димку я. — Он любил тебя с самого начала.
— Это правда? — с еще большим недоверием спросил Юрасик.
Димка молчал. Он стоял, опустив голову, и я не могла видеть выражения его лица.
— Правда, — снова ответила за Димку я.
Юрасик вздохнул с каким-то птичьим присвистом.
— Не надо, чтобы я это знал. Лучше не надо… — Он поднял глаза и посмотрел на меня. — Я тогда хотел пригласить тебя, Лара, загорать со мной на балконе. Нагишом. Ты бы не пришла.
— Нет.
— А Дима пришел, но пошел дождик. Дождик нам все испортил. Мне пришлось надеть парик и пригласить Диму в кино. Из-за дождя мое приглашение загорать нагишом на балконе стало бессмысленным. Если бы не дождь…
«Он тронутый, — подумала я. — Ни одна мать не способна засадить в психушку собственного сына только из-за того, что он хочет быть «голубым».
— Я надел парик. Чтобы в нашем походе в кино был какой-то смысл. Мне понравилось ходить в парике. Он защищал меня от злых глаз. От злых глаз у меня появлялись на коже ссадины и кровоподтеки.
