Стоит заикнуться о монашестве – и родственники, друзья, знакомые, никогда и близко ни к какому монастырю не подходившие, найдут множество противных доводов, станут отговаривать, пугать и ужасаться… Может быть, пребывающих в миру посещает иногда безумная мысль: а вдруг правы черноризцы и действительно нельзя, говоря словами Алеши Карамазова, отдать вместо всего два рубля, а вместо иди за Мной ходить лишь к обедне? Но если так… они внидут первыми?.. А мы?.. А я?..

Так возникают подозрения, от которых избавляются, вычитывая из книг или высматривая в паломнических поездках по монастырям всё дурное. Это нетрудно: строгие, неразговорчивые монахи – значит, не имеют любви; прячут глаза – лицемеры, смотрят прямо – дерзкие; веселые – экие легкомысленные; грустные – ага, плохо им; скудная трапеза – морят голодом, обильная – ничего себе постники! бедная, с бору по сосенке обстановка – казарма, а приличная мебель, картины и ковры – новые русские!

Остается только сделать вывод: какие щас монастыри! едят да спят… и ничем они нас не лучше! – а потом вздохнуть с облегчением. Всё зависит от точки зрения: в былые времена, скажем, Гоголь, побывав в Оптиной, получил духовный заряд на годы и был благодарен, а Толстой ничего не получил и обвинял за то и монастыри, и всю Церковь Русскую…

Всегда находилось немало любителей порицать монашество: мир не смотрит на свои слабости, но зорко взирает на монашеские и малые недостатки{11}. Изображение толстобрюхого монаха, опоясанного по чреслам толстым веревочным поясом, с самого установления эпохи гуманизма служило символом жадности, чревоугодия, лени и прочих пороков; правда, судя по капюшону и тонзурке, то был не наш монах. Ходили по рукам, в стиле «Декамерона», повествования о пьянстве, безобразиях и разврате, но опять-таки в западных монастырях.

Русское монашество до Петра I насмешкам не подвергалось (все были как монахи), а после – тем более, т. к. терпело гонение: в книге фольклора, выпущенной в 1990 году, но составленной из сборников 1983 и 1984 годов (в советское время всякая хула на церковников печаталась нарасхват), раздел монахи, монастырь содержит всего 18 народных пословиц и поговорок (для сравнения: в разделе жадность их более 100); притом некоторые не имеют осудительного смысла: «в чужой монастырь со своим уставом не ходи»; «за что игумен, за то и братия»; «монах мастер и стоя спать»; «не всем чернецам в игумнах быть»; и даже отрицательно окрашенные не слишком и злы: «в лавре что на ярмарке, за деньги всё найдешь»; «довела голова до черна клобука»; «игумен за чарку, а братья за ковши»; «монах не кот – молока не пьет, а от винца не прочь»; «не всякий стрижется для Иисуса, иной и для хлеба куса»{12}.

Император Петр, заразившись от протестантов неприязнью к монашеству – «монахи чужие труды поедают» – последовательно, без раздумий и колебаний, как и во всем, что он делал, боролся с ним. Идеологически новую политику обосновывал Феофан Прокопович: «Бегут в монастыри от податей и от лености, чтобы даром хлеб есть… большая часть тунеядцы суть», – писал он и, предвидя возражения, добавлял: «А что говорят – молятся, то и все молятся, что же прибыль обществу от сего?»{13}.

В начале ХХ века, под самый разгул новой духовности, вольномыслия и атеизма, когда интеллигенция, чуя утонченным нюхом грядущие революционные бездны, набрасывалась на Церковь за самодовольную косность архиереев, холодную схоластику богословов и верноподданническую робость батюшек, монашество испытывало массированную атаку периодической печати, объявлявшей аскетизм хроническим недугом, психопатическим явлением, искажением Евангелия и предлагающей реформировать историческое церковное христианство в угоду духу времени, как его понимали многочисленные самодеятельные богоискатели{14}.

В 1985 году, на финише соввласти, когда необъятные просторы СССР вмещали всего 16 монастырей, Политиздат выпустил книжку под зловещим названием «Черное воинство», нечто вроде краткой антимонашеской энциклопедии. Утверждается, что на протяжении тысячелетней истории России монахи неизменно оставались мишенью для насмешек и гневной сатиры, потому что реальная их жизнь расходилась с идеалами, сформулированными в обетах; ханжи и лицемеры, они грешили обжорством, сребролюбием, винопитием и прочей распущенностью.

Автор различает два обличаемых типа: ученый монах – бездельник с бородкой под Христа, в шелковой рясе, надушенный парижскими духами, ни во что не верующий; «это они заставили Гоголя сжечь том “Мертвых душ”» (если и приписывать о. Матфею Константиновскому столько влияния на классика, то уж во всяком случае монахом он не был: состоял в браке и имел детей); «они поучали в Оптиной пустыни Достоевского» (о. Амвросий! шелковая ряса и французские духи!), «они предлагали вразумить молодого Пушкина затвором в Соловках»{15}, «они осуждали “Рефлексы головного мозга” Сеченова, полотна И. Н. Крамского и пьесы А. Н. Островского»{16}. Никаких ссылок на соответствующие источники, кроме собр. соч. В. И. Ленина, не приводится по всему тексту.

Второй, еще более отвратительный тип – монах неученый: «Аскет с воспаленными от бессонницы глазами, оборванный и немытый, в косматой бороде запутались клочья какой-то дряни… грамоты не знает и знать не хочет… плюет на пол… ко всему относится с отвращением… воля его ко “спасению души” закалена до полнейшего отвращения к людям, до презрения к ним, до радости при виде страданий другого». Есть наблюдение и о женских обителях: «Девушки мечтали приносить пользу обществу, а нужда загнала их в душные кельи, и вот белошвейки, кружевницы, вышивальщицы, портнихи работают на сторону, а игуменья забирает выручку, оставляя инокиням гроши»{17}.

Автор «Черного воинства» черпает свои аргументы именно из церковных изданий XIX – начала ХХ века, абсолютно недоступных в советские годы массовому читателю, выворачивая наизнанку жития и наставления православных подвижников или цитируя критику монастырских нравов и порядков, на которую не скупились сами монашествующие. Что же касается литературы светской{18}, тут он, почему-то не заметив Белинского, считавшего монашеское уединение «чудовищным эгоизмом», всего и наскреб, что стишок из Н. А. Некрасова, дань друзьям – революционным демократам:

Что же, к слову, массовый читатель может почерпнуть о монашестве из русской классической литературы? Ведь и сегодня море церковных книг редко выходит из берегов церковных же лавок. С первой попытки вспоминается героиня прекрасного романа «Дворянское гнездо»: благодаря Лизе Калитиной поклонники тургеневских барышень до сего дня твердо убеждены, что в монастырь уходят исключительно от несчастной любви. Далее, смешной отец Сергий, alter ego Л. Н. Толстого; Зосима и Тихон у Достоевского, обратившегося к монастырю в поисках идеального персонажа, олицетворяющего чистоту, добро и правду; писатель доказывал: пламенная, самозабвенная вера, возвышая и преображая личность, может исправить и, наполнив христианским смыслом, преобразить грядущую человеческую историю.