— Так это мой крестник? Как вырос-то. Ну, ну. Уже кавалер.

Сам он был не то из Збоншиня, не то из Суховоли, точно даже не знаю. Отец с ним познакомился, когда печника искал. Плита у нас дымила, а никто из тех печников, что жили поблизости, сделать ничего не могли. Приходили, разбирали, снова складывали, а она все дымила. Кто-то сказал отцу, что есть один печник в Суховоле, не то в Збоншине, и нету такой плиты, которой бы он не починил. Съездил отец, уговорился с ним. И как-то он приехал. Ничего не разбирал, не складывал, повозился немножко — тяга потом была как вихрь. На радостях оба выпили, и отец пригласил его мне в крестные, потому что подошло время меня крестить.

А во второй раз он мне повстречался уже во время войны, на базаре в Плочицах. Поехали мы одного сукина сына кончать. До войны он посыльным в магистрате служил, а в войну заделался немцем. И всякий базарный день шнырял по базару в немецком мундире, с пистолетом у пояса, и отбирал у баб яйца, масло, сыр, курей, мак. Когда был в хорошем настроении, еще платил, по казенной, ясное дело, цене. А известно, что такое казенная цена. Курица дешевле яйца. Но в хорошем настроении он бывал редко и обычно ничего не платил, прямо с корзинками, гад, забирал. А попробуй какая-нибудь из баб не дать — у ней все на продажу разложено, а он туда сапожищами и давай топтать яйца, масло, сметану, сыр, раскидывать, переворачивать, а бабу бил, пинал и еще по-польски последними словами честил. Возвращались бабы с базара, так нет чтобы радоваться, что выручили пару грошей на соль, на спички, на керосин, — ревмя ревели. Раз, другой мы его предупредили, он даже пивной кружкой по башке схлопотал в корчме, да так, что окровенился весь, но и это не помогло. Оставалось его пристрелить.

Пошли мы втроем, я, Береза и Кручина. Нет, Кручины тогда уже не было в живых. Верно, это Рябина был. Рябина любил такие дела. Гулянок теперь нет, говорил, одна радость — какую-нибудь сволочь прикончить. А глаз у него был метче меткого. Человек ли, птица, заяц, на кого он свой глаз ни уставит, мог с белым светом прощаться. Только не любил, чтоб ему приказывали, не признавал ни чинов, ни званий.

Раз после одной перестрелки он куда-то запропастился. Пошли ребята тело его искать, если погиб, нужно похоронить. Но не нашли. Подумали, может, схватили его? Но тогда кто-нибудь бы видел. Да и не тот человек Рябина, чтоб позволил себя схватить. Всегда носил в нагрудном кармане пульку и всякую свободную минуту вытаскивал ее и вертел в пальцах или подбрасывал на ладони, она у него стала гладкая, блестящая, как золото. И смеялся, что для себя ее холит, что б ни случилось, живым его не возьмут. Тогда стали мы думать, уж не предатель ли он? Но как же так, Рябина — и предатель? В конце концов послали двоих ребят на велосипедах, у него жена осталась с тремя ребятишками, надо же ей, что муж погиб на поле чести, сказать. Застали ее ребята у колодца, она воду брала. Но, прежде чем объявить, что он погиб, на всякий случай спросили, не знает ли она, где муж? Баба растерялась, люди незнакомые, и давай темнить, то он работу поехал искать, то умотал с какой-то потаскухой, а ее с детьми, с хозяйством бросил. Разве ж одной управиться, и даже пустила слезу.

Ребятам неловко сделалось. Вдруг слышат, кто-то в овине молотит, шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Спрашивают, кто там молотит, а она: да это свояк, и приглашает в дом выпить кислого молока. Ребята не лыком шиты, говорят, с удовольствием, но сперва надо у того, в овине, спросить, может, он чего знает. Открывают воротца, а это сам Рябина молотит.

— Молотишь, Рябина? — говорят.

— Ну. Молочу, как видите, — говорит.

— Мы думали, ты погиб, Рябина, — говорят.

— Погиб — не молотил бы, — говорит.

— Что ж ты, Рябина, из отряда убежал, нехорошо, — говорят.

— Не убегал я, — говорит. — Пришел только к бабе на молотьбу, кто ей без меня обмолотит.

— А может, ты предатель, Рябина? — говорят.

— Кабы предатель был, нанял бы работника. Работник бы молотил, а я вас выдавал, — говорит.

— Собирайся, Рябина, пошли, — говорят.

— Соберусь, когда обмолочу, — говорит. — Мне еще пшеницы дюжины две снопов осталось. И вон тот овес для лошади.

Ребята за пистолеты, а он их цепами по башкам. Потом руки им повыкручивал, пистолеты отобрал.

— Скажете, что я живой. И не предатель. А теперь ступайте в хату, пусть вас жена молоком напоит. И проваливайте. Я сам по своей воле приду, а заставить вы меня не заставите.

Зашли мы в корчму пропустить по стопочке. У Рябины в руках был кнут и на голове баранья шапка, вроде бы он возчик. А Береза остался на базаре и должен был дать знак, когда явится это магистратское падло. Втроем нам оставаться нельзя было, чтоб не привлекать внимания. Рябине же выпить требовалось перед тем, как в гадов стрелять. Он говорил, что тогда и рука тверже, и глаз зорче, но, может, не все говорил. Правда, он и без такого повода выпить был не дурак. Только в одиночку пить не любил, непременно должен был найти человека, у которого бы душа болела, чтоб, как ксендз, сказать тому утешительные слова. Если душа болит, обязательно надо выпить, тогда и утешенье скорей поможет.

Так было, когда в отряд Кручина пришел. Точно к брату, прилепился к нему Рябина. Тот только-только жениться успел, а пришлось сразу бежать в лес, оставив дома одну-одинешеньку молодую жену. Отсюда и кличка Кручина. Мужик плечистый, высокий, волосы кудрявые, черные, брови кустистые, и жена, наверное, красивая была. Кое-кто ему завидовал, хотя он ничего про нее не рассказывал, а Рябина сразу принялся его утешать:

— Еще, брат, тебе с нею жить и жить. Мне тоже невтерпеж бывало. Иной раз ночи дождаться не мог. А то и на поле, на пашне, идет кто мимо, не идет, все равно. Случалось, и «бог помочь» нам говорили. А теперь наведаюсь время от времени, дров ей нарублю, коню осмотрю копыта, не потерял ли подковы, скребницей по нему пройдусь, скажу, где что сеять, сажать, а захочет помиловаться, говорю, война сейчас, Валерка, нам врага надо бить, с любовью пока погодим. С другой бабой, может, я бы еще не прочь. Вроде бы все то же самое, ан нет, не все. Со своей только заботы и соединяют. И хорошо, что господь их посылает, без забот какие бы у вас с ней вместе были дела? Со своей, брат, словно сам с собой. Ты ли, она ли — одно тело, натруженное, так натруженное, злое, так злое. Лучше уж водки выпить, то же самое почувствуешь. Да и троих ребятишек мы уже сделали, неужто делать четвертого? Кто знает, какая его ждет судьба. Может, самая бессчастная. Думаешь, кабы не то, я б пошел в партизаны? На черта мне это сдалось? Вши грызут, не высыпаешься, а то еще и убьют. А дома никто меня не трогал, никто за мной не приходил, поставки я сдавал, у свиней, коров в ушах номерки. Окна ночами всегда завешены. Чего не разрешали петь, того не пел. Жандарм и тот говорил, гут, герр Садзяк, гут. Только невмоготу стало.

Рябина погиб при налете на тюрьму в Олешицах. А Кручину ему недолгое время довелось утешать. Тот раз пошел ночью поглядеть, как там молодая жена одна. Отговаривали его ребята, не ходи, Кручина. И Рябина отговаривал, слишком много хочешь знать, брат, гляди, чего не надо узнаешь. Уж лучше напейся.

Ночь была звездная, деревенские собаки его знали, одна-две только залаяли спросонок. А ихнюю собаку жандарм застрелил, когда к ним приходили с обыском, хоть бы и вор залез, лаять было некому. Кручина постучал в окно, подождал, покуда жена встанет и в белешенькой сорочке замаячит, как призрак, за стеклом, и не поверит, что это он, подумает, тоже призрак. Потом кинется отворять дверь, а он ей навстречу руки раскроет. Сиренью вокруг пахло, потому что возле хаты густо росли сиреневые кусты.

Он во второй раз постучал, погромче, но почему-то в хате не было никакого движенья и никто не показался в окне. Он постоял немного, послушал, поглядел и пошел к двери. Дверь была не заперта. Он вошел, сказал в темноту: слава Иисусу, сказал: это я, где ты тут, Ванда? Но только наседка заквохтала в лукошке под столом, верно, подумавши, что кто-то пришел забирать у нее цыплят.