«Это можно», — вдруг подумал Миня.

— Давай начнем с последнего… как его?.. Который домой–то не хотел?

Алеша рассмеялся.

— Циолковский его кликуха. В свернутую тетрадку любит смотреть и рассказывает, какие где цивилизации чё делают. — И звонко закричал на водителя Петра. — Разворачивайся в Кауровку.

Шофер заныл, лицо у него было, как у ефрейтора, солидное, а голос жидкий.

— Мне ж тоже домой надо…

— Я тебе заплачу, — процедил Алеша Сытин, заталкивая Миню в салон «Соболька», а сам забираясь в кабину, справа от Петра. — Вперед, Чечня!

Они долго плутали по стране оврагов и гатей и наконец вынырнули в знакомом сельце. Вот изба, возле которой они ссадили Циолковского, очкастого тихого паренька.

Алеша выскочил из кабины и завопил:

— Коля!.. Поехали с нами!

Во дворе залаял пес, в темном окне загорелся свет, минуту спустя в белых подштанниках явился Циолковский. Он сверкал очками, на плечи криво был наброшен тулупчик.

— Что–нибудь случилось? — со страхом спросил он.

Из калитки тихо вышла женщина, видимо, его жена. Алеша, повизгивая, торопясь, поведал соседу по палате потрясающую идею насчет того, чтобы всем психам выбрать пустую деревню, организовать колхоз или фирму. Циолковский обернулся к жене.

— А кто будет председателем? — вдруг спросила женщина. — Коля очень нежный… обидеть могут… под монастырь подвести…

— Председателем будет Ленин, — весело отвечал Алеша. — Он умирает без власти.

Циолковский вдруг заволновался, снял и надел очки.

— Нет, под Ленина я не пойду… — сказал он. — А если Кирьянов, который из–за проводов лечился… у него носки пахнут.

«Все–таки больной», — с горечью отметил Миня. И шлепнул Алешу по плечу.

— Ладно, брат! Едем! Идея еще не овладела массами. Может быть, через год–два?..

Уже на рассвете снова подъехали к деревне с воротами, Миня и Алеша обнялись. Когда Алеша скрылся в белом тумане среди белых берез, Миня повернулся к Петру, чтобы попросить довезти теперь и его, в совхоз имени ХХ партсъезда, но Петр, зевая, сердито помотал головой:

— Не, не! Я и так бензину сколько сжег… — и пришлось распрощаться с уютным «Собольком».

Конечно, можно было на нем вернуться в райцентр, получить деньги за работу, но как оттуда сюда доберешься — никакие автобусы не ходят.

И Миня побрел пешком через поля и перелески на юг. Уже рассветало, когда шел он, шел и вдруг увидел в еще не убранном ржаном поле три сосны. Миня словно на острую жердь наткнулся и заплакал. Эти сосны точно такие, какими нарисовал их, кажется, Шишкин на знаменитой своей картине, и эта картина в прежние годы открывала учебник «Родной речи». Миня свернул к ближней сосне, погладил ее влажную многослойную кору — из плиточек, будто трансформаторный сердечник… как сладко, как сильно смолой пахнет! Ах, вот почему — рана с той стороны… проезжал трактор да и двинул гусеницей по колену, рыжее мясо вывернул, и дерево прозрачной пленкой защитилось.

Миня отломил кусочек серы и — за щеку. Прощай, сосна. Ничего, ничего, выстоим!

Побрел далее на юг — и откуда–то издалека донеслись хрустальные звуки танца «Брызги шампанского»… Какая радость! Наверное, здесь где–то живут хорошие люди..

И вот среди рыжего разнотравья он увидел стадо белых овец и трех чернявых парней — они, лежа, ели. Только улыбнулся и хотел спросить дорогу к ближайшему селению, как один из них вскочил и заорал:

— Смотрите, это он вчера тут кантовался, это он украл барашка!.. — и пастухи все втроем окружили Миню и набросились на него.

— Вы что?.. Братцы… за что?..

Когда очнулся среди мятой полыни и чабреца, болело в груди и перед глазами плыли белые облачка или овцы. Кажется, ребро слева как–то странно ходит в боку…

Еще обнаружил, что подаренного больницей белого халата нет, в карманах штанов пусто, кепка исчезла, ботинки, слава богу, не сдернули — это военные высокие ботинки, там все тесемки в узлах, подарок Алеши Сытина. Но хоть и в обуви, на земле в осенней мокрети он продрог. Долго провалялся — уже темнеет.

«Ну за что, за что?! Даже не пригляделись… и уже рады побить чужого человека».

И Миня, вспомнив, что еще совсем недавно его ограбили в городе, и он по воле бандитов, охотников до чужих денег, лишился семьи, жены и дочери, а тут вот и вовсе без вины виноват, обиделся на все человечество. Нет, его не исправить… И Миня тоже теперь станет злым. Да!

И, хромая, он поплелся в сторону вкусных печных дымов и коровьего мычания, овечьего блеяния и вдруг увидел — на обочине дороги валяется мотоцикл, а в метре от него человек с изодранным до крови лицом, в черной кожаной куртке, в кирзовых сапогах. Что–то бормочет. Наверное, пьяный.

«Ну вас всех к черту, гады!» Миня зашагал прочь своей дорогой, к незнакомому селу. Но уже возле крайних изб остановился. Ему стало стыдно и страшно. «А если тот мужичок не пьяный… да и пьяный, а помрет… кровью истечет… А не помрет, еще на меня и покажет, что я его сшиб или как–нибудь иначе поспособствовал аварии?» Нет, не получалось навсегда обидеться на людей. Миня сплюнул и поспешил назад, в темное уже поле, к слетевшему с грунтовой дороги мотоциклу.

Но не было уже возле дороги ни мотоцикла, ни того мужичка. Наверное, сам поднялся и уехал, а может быть, машина какая–нибудь подобрала. Ну и ладно. Лишь бы живого…

Сердясь на себя и гладя рукою под рубашкой стонущее ребро, трясясь от озноба (неужто простудился?), Миня забрел наконец в незнакомую деревушку… В какую же избу ему тут сунуться? Да и кто с ним в таком виде будет говорить?

Проходила мимо бабка с веслом и сетью на плече, Миня обратился к ней:

— Хозяюшка!.. — Но она не расслышала или не захотела расслышать.

На улицу вышла девочка в кофте и в платьишке, в резиновых сапожках.

— Девушка, — хрипло воззвал Миня. — Вы не бойтесь, только скажите: где бы мне плистанище найти?..

Ничего не ответив, как глухая, она быстренько перебежала дорогу и скрылась за калиткой.

Миня подождал, ничего не дождался и стукнулся в соседнюю. Вышла старушка.

— Чего тебе, гражданин?

«Раньше таких, как я, называли касатик».

— Не знаете ли? — Миня старательно улыбался. — Где бы можно поработать… пожить?.. — И добавил, чтобы старуху не пугал его вид. — Знаете ли, я оглаблен, какие–то парни в поле… конечно, вид ужасный… но я отмоюсь… А если нужна рекомендация, можете позвонить дилектору совхоза имени XX партсъезда Галине Ивановне.

Старушка задумалась. Очевидно, про боевую Галину Ивановну и в этом селе знали.

— У меня, паря, ни коровы, ни гусей. А вот у нас тут Муса живет, черный такой… у его целое стадо… попросись. Вдруг возьмет. — И показала за околицу.

В той стороне Миня еще не был. Миновал колодец на улице с воротом и крышей, миновал кривые избенки с заколоченными крест–накрест окнами и оказался перед высоченным кирпичным забором, за которым меж мерцающих в осенней полутьме берез высился коттедж. Миня подошел к воротам — ворота железные, справа на квадратном столбе жестянка, можно различить: «Улица Солнечная, дом1-а», ниже — кнопка звонка и переговорное устройство.

Нажал кнопку — услышал гортанный, явно не русский голос:

— Кого надо?

— Меня рекомендовали к вам, господин Муса, на работу. Я вольнонаемный человек. До вчерашнего дня работал санитаром в психбольнице, в райцентре.

— В психушка? О, наверное, сильный щеловик. Иды, зови, — сказал далекий голос кому–то, и через минуты две ворота открылись, и Миня ступил на территорию с клумбами и двумя фонтанами, замотанными к зиме в пленку.

Муса, в длинном полосатом халате, похожий на президента Ирака Саддама Хусейна, сморщась, долго разглядывал гостя в холле своего дворца.

— Ти, я думал, богатир.

— Я не слабый, — отвечал Миня, еле стоя на ногах.

— Какое образование?

— Высшее, — с гордостью ответил Лавриков.

— Вай, плохо.

— Почему?

— Много думат будишь. Лучше не думат. Работат будишь, кушать будишь, спать будишь, защем думат? Хорош?