“Нет, нет, полежу до упора… потом выпью вина, скажусь пьяным и уберусь. Конечно, очень знойно, сгореть можно, но уж лучше так, нежели видеть его…”
Или Углев, ко всему прочему, еще и проверял себя? Мол, ты, Кузя, трухля, дедок, а я еще ничего. Но в последние годы и самого Углева неприятно удивила странная слабость, являвшаяся перед сном. Словно исчезли все желания: не хотелось ни читать, ни смотреть телевизор.
Обнимешь стареющую жену – от жалости заплакать хочется. Только и ждешь встречи с детьми в школе, там оживаешь… но тоже странно: словно через стекло их видишь… С недавней поры почувствовал себя невероятно одиноким. Может быть, пора готовиться к смерти? А что, уже за пятьдесят. Или еще он поживет-поработает? Еще изумит кое-кого? Хотя самый главный праздник у него Кузьма украл. Но об этом больше ни слова. Тем более при этих людях. Расслабься, лежи на раскаленных досках. Порази своей выдержкой молодых людей. Двое брательников-то Калиткиных выдержали не больше двенадцати минут. А ты уж куда дольше…
5.
А тем временем Кузьма Иванович рассказывал, тараща сизые совиные глаза, поглядывая на часы, словно влипшие в волосатую руку (никогда с ними не расстается: шестигранные, командирские, заводятся сами по себе), и шевеля бороденкой, напоминавшей водоросли, в которые заплыл красный окунь:
– Он хоть и бледный интеллихэнт, тоже ничего… Сиречь переплывает.
– Но ты туда и обратно! – уважительно поднял большой палец Толик. -
Он тебя из зависти и пнул из школы. Скажи нет?
– Наверно, – хохотнул Кузьма Иванович. – Нича-а! Я и в железнодорожной покажу им всем кузькину мать! – и наставительно: -
Я, господа, с бездомными ребятишками работаю. Мы еще померяемся славой. Я не обижаюсь. Он все ж таки сына потерял. А у меня… приемный, можно сказать, сынок всем детям СНГ фитиль вставил!
Братья Калиткины покивали, мокрые телом, блестящие, будто облитые с головы до ног жидким стеклом, после выпитого десятка бутылок пива.
Тут многие знали, что бывший ученик Кузьмы Ивановича (да и Углева – по литературе) – нынче прославленный в Америке молодой профессор
Алеша Иконников. Буквально из школы шагнул в университеты США и наполучал кучу всяких званий и грантов. Ему еще двадцати трех нет.
Быть ему лауреатом Нобелевской премии. Младший Калиткин, Федя, со значительным видом напомнил:
– Мы ему за пять дней паспорт нарисовали… пусть знают наших!
– А дома не хочет? – усмехнулся смуглый. – Конечно.
– Наука не зна-ает Ро-одины, а Ро-одина знает своих сыновей, – пропел, как дьякон, басом Кузьма Иванович и сунул крупные губы в рюмку с водкой. Затем картинно откинулся на спинку дивана: – Кому охота сидеть в говне? И семьи у него нет. Отец сгинул где-то, мать – больной человек. А я держать не буду. Если бы за титьку, если бы это девка была…
Братья Калиткины переглянулись и заржали:
– Ну дед!.. ну молоток!..
– Я сто раз мог уехать, но родные… это – святое, – без улыбки проскрипел смуглый. – Он предатель.
Кузьма Иванович вздохнул, снова вытаращил и убрал глаза. Чужому человеку с Кавказа как объяснишь? Игорек пригласил незнакомца и не сказал, кто он, этот смуглый. Если для него родина – самое святое, чего же он не там, в Чечне, или еще где на Кавказе?
– Он ей посылки присылает… – Кузьма Иванович затосковал от неподвижности, поднялся, коротконогий, сильный, хотя левую ногу подволакивает (артрит). – Он бы ее забрал, да Алла Васильевна не желает. Моя жизнь, говорит, прожита, теперь ты живи.
Толик выругался и тоже встал.
– Да что же мы все такие?! Мой батя помирал… я говорю: полетели, я тебе в Москве хороших врачей найду, а он: да что уж… куда? Мне шестьдесят. Это что, в рот, возраст, когда надо помирать?! – Толик злыми синими глазами всех обвел и прошипел: – Тогда давайте, как школу кончили, так всех, б…, под корень, чтобы не мучиться, не тянуть судорогу?..
Братья Калиткины с удивлением посмотрели на него.
– А тебе кто мешает хорошо жить? Мы не мешаем.
– Да при чем тут вы?.. – простонал Толик и выцедил с полстакана водки. – При чем тут вы-ы?.. Тут господь Бог!.. – И он сплюнул.
– Нет, я его понимаю… – примиряюще пробормотал Кузьма Иванович. – У меня и с Петровичем был разговорец, чем душу занять на пенсии. Я говорю: самое время пожить всласть… вон рыбалка, грибы, яко бритые лбы… по всему лесу… охота… да еще северные платят… хер ли не жить?
– Но ты же работаешь? – набросился на него Толик. – Сколько тебе в школе платят? Давай я тебе платить буду, а ты мне вечерами про всякую жизнь рассказывай. Я же знаю, ты и сидел… настоящий человек.
Кузьма Иванович, выпучив глаза, оглушительно захохотал.
– Да не сидел я… во народ! Уезжал от Валентина в Иркутск, да не прижился.
Братья Калиткины с удвоенным интересом смотрели на учителя. Зачем врет? Они-то доподлинно знают.
– Сидел ты там, сидел… – уже оттаивал, слегка пьянея, Толик. -
Ладно. А то смотри. Буду платить в два раза больше.
Кузьма Иванович замолчал. Как бы обиделся. Но, кажется, был польщен.
– А если его известность покоя не дает? – Толик кивнул в сторону парной. – Его тоже ненадолго хватит… присмотрись: желтый, как стольник.
– Он всю жизнь такой. Но работать умеет.
Замолчали надолго: жевали виноград.
– Анекдот знаешь? – спросил младший Калиткин у старшего (у того шишка жировика на лбу под волосами). – Маленький крокодил спрашивает у мамы-крокодилихи: “А где наш папа работает?” – “А наш папа в посольстве служит „дипломатом””. Ну, в смысле кейсом.
– Понял, – зевнул старший Калиткин. – Это я тебе рассказал вчера.
– А вот такой анекдот слышали? – спросил вдруг человек с юга. -
Летит пуля. Навстречу другая. Одна кричит: “Уступи дорогу”. – “Нет, ты уступи дорогу”. Стукнулись лоб в лоб и попали в лоб тому, кто совсем был в стороне.
– Не понял! – насторожился младший Калиткин. И словно фуражку надел, бровями подвигал. – Кто-то кому-то угрожает?
– Кстати, я русский, у Игоря можете спросить, – сказал смуглый человек. – Михаил Михайлович Чалоев. Почти Чапаев. А рассказал к тому, что часто судьба несправедлива. И надо договариваться.
Это предложение можно было воспринимать как в смысле философском, так и в самом простом, житейском. Калиткины значительно промолчали,
Толик словно и не расслышал слов незнакомца, а Кузьма Иванович, подумав, кивнул. Каждый, наверное, по-своему понимает общие фразы.
– Что-то они там долго? – буркнул Толик.
– Да пускай, – зевнул старший Калиткин. – После вас мы по новой пойдем.
6.
Наверху, под близким потолком с натеками смолы по щелям, было знойно, паляще, как во времена детства средь соснового бора летом. У
Валентина Петровича вдруг зашумело и звоном растеклось в голове.
Ого, так можно и отключиться.
Решил сойти. Медленно, чтобы не обжигать кожу лишним движением в пламенном воздухе, подвинулся к краю, и, когда уже спускал ноги с одной ступени на другую, в глаза словно туман хлынул, под носом стало мокро – тронул пальцем, глянул: кровь. Растерянно сполз задом на пол и сел, запрокинув голову.
– Что? Что? – запрыгал вокруг Игорь. – Перегрелись, Валентин Петрович?!
– Ничего, ничего, – невнятно бормотал учитель. Идиот, что хотел доказать?
– Сейчас… сейчас.. холодной водой… только надо выйти к джакузи…
Как сквозь сон Валентин Петрович видел: Игорь помог опустить ноги в воду, а спиною осторожно лечь на мрамор. И льет ему на лицо из душа.
Холодно, хорошо. Но кровь шла… он это, сглатывая, чувствовал… И зачем, старый дурень, так долго пролежал в парной?
– У меня к вам разговор те-а-тет, – торопился сказать Игорь. Надо говорить “тет-а-тет”, да неважно. Чего он хочет? – Вы знаете, у меня есть сын… Андрей…
Да, Валентин Петрович часто видел его сына во дворе дачи, мальчик в прошлом году окончил школу, с дружками отрабатывает возле большого бассейна приемы рукопашного боя, что-то они там кричат, маршируют, надев черные рубахи. На рукавах круглые знаки с изображением то ли краба, то ли свастики с перевернутыми против часовой стрелки хвостиками. Иногда парни включают очень громко магнитофон, из которого рвется нарочито хриплый – под Высоцкого – бас:
