— Но раз у вас такая любовь…

— То-то и оно. Она еще очень красива. Довольно молода, ей тридцать два. И вы можете нас развести, шевельнув калошами. Понимаете?

— Что же там за цепочка, — раздумчиво проговорил Баринов, то ли спрашивая, то ли восхищаясь.

— Невероятная цепочка. Но все действует на основе закона: вы сохраняете и приумножаете все — у меня убавляется. Так всегда: ваше счастье — чужое несчастье. Грубый дарвинизм, простой отбор. Но именно я оказался вашей парой. Такой вот сюжет.

— Странно, — произнес Баринов. — А до этого нас с вами ничего не объединяло?

— Как будто нет. Вы какую школу кончали?

— Семьдесят седьмую. В восемьдесят втором.

— А я девяносто третью. В семьдесят пятом.

— Очень, очень странно…

— Ну, не так уж и странно. Может быть, у вас способности к фатумологии. Даже наверняка. Я же говорил, к этому каждого приводят некие силы. Может быть, наша встреча и вся эта коллизия были только поводом, чтобы вы, новый гений, сами занялись этим. — Малахов жалко улыбнулся.

— Но согласитесь, что вы поступили очень плохо, Игорь.

— Не соглашусь, — тихо сказал фатумолог.

— Но вы же могли мне жизнь переломать! И невесте моей!

— Не так же, как вы сейчас переломаете мне. Потому что у меня, говорю вам, после этого полный швах. Верите, нет?

Малахов прочертил ногтем по планшетке, по жирной кривой, резко летевшей вниз, как поезд с откоса.

— Это конец, — сказал фатумолог. — С наукой вообще придется завязать. Впрочем, возможно, это тоже отбор — на место менее талантливого приходит более талантливый… Фатумология меняет любовников. Как Клеопатра.

Баринов молчал.

— И потом, — ровным голосом сказал Малахов. — Есть у меня одна собственная теория. Я не люблю вмешиваться в чужую жизнь. Только когда судьба заставляет, как вот — помните? — с кошкой. А на самом деле я эгоист. Принципиальный. Потому что рай на земле настанет только тогда, когда каждый будет сам за себя. Не будет лезть в чужую жизнь со своей помощью, не будет никого учить, не будет, наконец, вытаскивать из болота того, кто там живет. Никому не надо помогать. Все наше добро оборачивается против нас. Мы растрачиваем себя на других, а они наше добро гробят, потому что это добро только с нашей точки зрения. А потом в один прекрасный день вы обнаруживаете, что растратили себя по ничтожным мелочам, так ничего существенного и не сделали, а люди помнят о вас только плохое. Как вы ногу отдавили в троллейбусе тому, кому за день до этого жизнь спасли.

— Не лишено, — сказал Баринов.

— Но это не значит, конечно, что надо вырывать кусок изо рта соседа. Это значит, что нужно только брать идущее в руки и не раздавать направо-налево тем, кому оно ничего, кроме неприятностей, не принесет.

— Как со мной, — сказал Баринов.

— А вы как думали?! — взвился Малахов, но тут же понизил голос, вспомнив про Ирку: — Это моя жизнь, понимаете, моя! Моя судьба вас ко мне привела, нас столкнула! Может быть, только для того, чтобы обустроить вам тихую жизнь с вашей истинной возлюбленной!

— Я эту тоже люблю, — сказал Баринов. — Я ей многим обязан.

— Но у меня она, правда, единственная, — сказал Малахов. — Я знаю. Я из-за нашей встречи и начал задумываться о судьбе. Даже рассказывать не буду, как все произошло. Из суеверия.

— Ладно, не надо, — согласился Баринов. — Все равно я, хочу того или нет, уже руководствуюсь вашей теорией. Мне в руки плывет спасательный круг в виде калош. Я отпихиваю от него вас. Вы же своего не упустили, когда я к вам приходил, верно? Почему же я должен упускать свое?

— Фатумология — наука об отказе, — сказал фатумолог. — Вы можете отказаться от невесты. Можете! Если хотите, я просчитаю ей все, я три ночи не буду спать, но немедленно составлю ей карту. И очень точную. Хотите — вместе составим. И вы увидите, что там все и без вас нормально.

— Но со мной лучше. И совесть моя чище.

— Андрей, — умоляюще сказал фатумолог, — я все понимаю. Я перед вами свинья. Я не встаю на колени, я не предлагаю вам денег, не порю истерику. Но поймите: вы рубите меня под корень. Вы не знали этого, а я еще два года назад составил карту на жену и на себя. Вы там появляетесь, но я вас не узнал. Чертовы калоши эти… Понимаете, тут же был шанс, что вы вообще не займетесь фатумологией, если б не северный ветер.

— Какой ветер? — насторожился Баринов.

— Северный! Неделю назад… Был бы любой другой, хотя бы северо- восточный, — жизнь повернулась бы совершенно иначе! Это я уже потом просчитал…

— Неужели и это связано?

— Все, все связано, дорогой мой, все… Умоляю вас, подумайте, а? Все в ваших руках.

А Ирка спит и не знает, подумал Баринов.

— Нет, — сказал он, не глядя на Малахова. — Я вам уже заплатил.

— Да я верну, я принес, — заторопился Малахов. — Вот, и с поправкой на инфляцию…

— Да нет же, — досадливо сказал Баринов. — Игорь, вы все правильно говорили. В том и беда моя, что я не умею отказывать, берусь за все, трачусь по пустякам… Но здесь уж извините. Здесь я вам сам благодарен — Дунского вы все-таки спасли, калоши я носить буду, что бы там ни думали прохожие. Но судьба — вещь жестокая. Тут я сам должен твердо решить. Я вам твердо говорю: нет. С судьбой можно разговаривать только на ее языке. Гонорар, понимаете? За все — гонорар. Я вам заплатил. Теперь вы платите гонорар. Это не я, это судьба.

— Вы вполне фатумолог, — криво усмехнулся Малахов.

— Вполне. С кем поведешься. Извините меня. Но гонорар выплачен.

— Это окончательное решение?

— Окончательное.

— Ну ладно, — сказал Малахов и встал. — Извините и вы.

Молча Баринов подал ему пальто, открыл дверь и поймал последний его взгляд, — Малахов чуть обернулся.

— А времена-то теперь знаете какие? — уже с порога спросил фатумолог. — Такие времена, что все сдвинулось, поехало… Новью законы нужны, новые правила… Не так все просто. Одна система рушится, другая даже не строится… Сами понимаете, никто ни от чего не застрахован…

— Плюс-минус пятнадцать процентов, — пожал плечами Баринов.

— Ну-ну, — пробормотал фатумолог и быстро пошел к лестнице. Баринов посмотрел ему вслед и осторожно, чтобы не разбудить Ирку, закрыл дверь. Навесил цепочку. Зачем-то долго мыл руки.

Вошел в комнату. Кровать была разобрана, смята, Ирки не было.

У него подкосились ноги.

…Ирка сидела в шкафу. Она проснулась от плеска воды в ванной, и ей пришла мысль немного развлечься, как в начале их романа. Она выскользнула из-под одеяла, залезла в шкаф и стала ждать. Она слышала, как он открыл дверь комнаты, но, как сполз по стене, слышать не могла, поэтому, высунувшись наружу, страшно завизжала. Он очнулся, и тупо захлопал глазами, и хлопал ими еще долго, пока она не принесла ему пузырек нашатыря.

6

Потянулось странное время.

Два обещанных года — наступающий и следующий — разметали, растащили, развеяли всех, как в центрифуге. Ничего ужасного не случилось. Просто перестали сбываться простейшие законы, жизнь изменилась до неузнаваемости, произошло все, что предсказывали, и больше, и все все вынесли, смотри лемму насчет того, кому что посылается и кто что выдерживает.

Как-то все разбренчалось, раздухарилось. Система пропала, музыка растворилась в хаосе, линии сплелись в клубок. Какая уж там далекая возлюбленная. Брюки бы на ногах удержать, шляпу на голове, голову на плечах.

Собственно, ни тебе катаклизмов, ни драки. Постепенное, медленное осыпание. Нищих стало гораздо, гораздо больше, — больше, чем он мог себе когда-нибудь представить. Проза наша тоже разбренчалась, стала развинчиваться, как машина, в которой перед гонками поработал диверсант: все болты ослаблены, вон колесо отлетело, вон руль… Там вылетел эпитет, здесь авторское отступление воровато просунулось в сюжет. А вас вообще не звали, вы цитата из газеты «Трибучая борона». А кто меня заставит? Все же съехало. Захочу — перепишу алфавит и назову: роман.