После обыска у Мэйса оказался клочок бумаги, на котором с одной стороны был написан твой телефон и стояла пометка «ПАВ», а с другой — была строчка из стихотворения. Это выглядело непонятно, но вполне безобидно. Мэйс явно очень гордился выпавшей ему удачей, которую приписал своей интуиции. В порядке общей проверки он просмотрел архивы, чтобы уточнить — к чему могли бы относиться буквы «ПАВ». И нашел копию «Паводка» — Дженни тут ни при чем; эта копия лежала в архиве пять лет. Все, что ему оставалось, — бегло ее просмотреть и обнаружить стихи. Тогда он внимательно перечитал статьи — и понял, что наткнулся на кое-что посерьезнее. На статью про Сесила Грива и легализацию гомосексуалистов.

Он все пытался выяснить, какое отношение к памфлету имеешь ты — я выкручивался Бог знает как. У него ничего не было против тебя — только номер телефона. Но он почему-то считал, что ты тут очень даже при чем. Он спросил, гомосексуалист ли я; я сказал — нет. Тогда он спросил то же самое про тебя. Он заявил, что статью написал один из нас — я так понял, что именно из-за этой статьи он так в нас и вцепился. У Мэйса совершенно недвусмысленные взгляды на мораль. Помнишь эту статью? Я ведь не хотел, чтобы ты ее публиковал.

Чем больше я изворачивался, тем хуже все выглядело для тебя. В общем, я сказал Мэйсу, что статью написал я — и статью, и все остальное. Сказал, что «Паводок» — моя идея и целиком моя работа. Что я предлагал тебе написать что-нибудь для памфлета, но ты отказался. Конечно, пришлось сознаться, что я гомосексуалист. Но я уже ничего не стыдился — я словно перешел некий рубеж; каждое новое признание давалось легче предыдущего — я почти получал удовольствие, сознаваясь. Я гордился собой, когда признавался даже в том, в чем не был ни капли виновен. Я понимал, что спасаю тебя — но не знаю почему, у меня было ощущение, что спасаю я себя. В конце концов, когда я признался во всем, я сказал Мэйсу, что он может теперь делать со мной все, что хочет.

Но он не был уверен, что я сознался до конца. Он сказал, что Пятый отдел утвердил мою кандидатуру для работы над книгой, и они не хотят, чтобы полиция «гнала волну». Ты бы слышал, какими словами он меня называл! Под конец он вызвал полицейского, и тот избил меня. Я тогда думал, что мне все кости переломали, но нет — они хорошо умеют избивать людей. Мэйс сказал, что, по его мнению, я теперь живу взаймы — как только я закончу книгу, он сделает все, чтобы больше я ни над чем не работал. И добавил, что если уж я ухватил такой шанс уцелеть сейчас, то обязан кое-что сделать для них. Услуга за услугу. Они так давили на меня, Чарльз!

Мне сказали, что тебя нужно слегка проучить — в порядке предостережения. Мне велели подложить к тебе в квартиру наркотики. Конечно, я наотрез отказался — я заявил, что меня они могут посадить за решетку хоть до конца жизни, но чтобы тебя оставили в покое, что ты здесь вообще ни при чем. Однако Мэйс все равно подозревал тебя. Он хотел что-нибудь на тебя навесить, чтобы он мог на законных основаниях держать тебя под наблюдением. Никаких последствий, всего лишь маленькое предупреждение. А если я все равно откажусь? Мэйс на секунду задумался. «Сейчас на дорогах такое оживленное движение, — сказал он. — Будет такая беда, если маленький Дункан попадет под машину…»

Может быть, это было пустой угрозой, Чарльз, я не знаю, не могу сказать. Но я к тому времени был почти сломлен. Я согласился. Я бы предпочел, чтобы они убили меня тут же, на месте — но Дункан, Энни… я должен был их оградить от всего этого. Разве ты поступил бы иначе?

Даже взяв у них пакетик с наркотиками, я тянул целую неделю. Искал любые предлоги — избегал тебя. Мэйс начинал злиться. Угрозы, все время угрозы — мне казалось, что я схожу с ума. А они повторяли, что это всего лишь тебе урок.

Так я предал тебя. И трусливо сбежал в Шотландию, со всеми материалами для этой проклятой книги. Книги, за которую заплачено твоей работой — твоей карьерой. И кто знает, чем еще? Конечно, я был не в том состоянии, чтобы нормально работать — я понаписал кучу всякой ерунды. Три недели я сидел целыми днями за пишущей машинкой, стучал по клавишам, на листе у меня перед глазами возникали какие-то буквы, слова — но я ощущал себя бездумным механизмом. А теперь, когда Энни мне все рассказала, — теперь, когда я знаю, что они с тобой сделали, я не могу продолжать. Для меня все кончено, Чарльз. Другого пути нет.

Я знаю, как это будет — здесь, в одиночестве, у меня было время все обдумать. Все будет выглядеть как несчастный случай — я уже присмотрел подходящее место. Дождусь темноты, остановлюсь неподалеку — подожду, когда на шоссе никого не будет. Свидетели мне не нужны. Глубоко вдохнуть и на полной скорости войти в поворот; дорога там резко сворачивает направо. Я крутану руль влево. Сквозь ограждение — и вниз по склону. Это будет быстро. Легче, чем я заслуживаю. Из машины все вылетит — все, что относится к этой книге, которую я так ненавижу, которая столько всего разрушила. Вся эта чушь, отпечатанная на машинке, вывалится из машины, и ветер разнесет ее в разные стороны (Господи, сделай так, чтобы они не нашли ни листочка). Машина с грохотом покатится вниз. Если я еще буду в сознании в это время, я буду счастлив. Я буду думать о тебе, Чарльз.

И последнее, в чем я хочу признаться: я люблю тебя и всегда любил только тебя. Если бы мир был другим — если бы в этом мире моя любовь к тебе считалась такой же естественной и нормальной, как твоя любовь ко всем твоим женщинам! Я очень надеюсь, что когда-нибудь ты встретишь ту, с которой будешь по-настоящему счастлив. Ты был моей единственной любовью, Чарльз, — той любовью, которую каждый мечтает встретить хотя бы раз в жизни. И если кто-нибудь когда-нибудь написал бы о нас, я бы не хотел, чтобы это была история интриг и предательства. Я бы хотел, чтобы это был роман о любви. С элементами комедии.

У меня нету права говорить тебе это — тем более после всего, что я сделал. Но я уже мертв. Я бесплотная тень в пространстве. Позаботься об Энни и Дункане. Ничего им не говори. Я знаю, как много они оба значат для тебя. Дункан — твой сын; я знал это с самого начала, и любил его за это еще больше. Это наш с тобой ребенок. И хотя я очень люблю Энни, для нее будет лучше, если меня не станет. Она наконец сможет найти себе настоящего мужа. Кто знает, может быть, это будешь ты? Тогда я был бы совсем-совсем счастлив.

Когда-нибудь Дункан захочет узнать правду обо мне — и о том, что случилось. Я не хочу, чтобы ты меня оправдывал, это будет нечестно с моей стороны. Но, пожалуйста, постарайся меня простить. Что-то в душе мне подсказывает — все, что я сделал, я сделал в конечном счете ради любви. Я такая же жертва, как и ты. Скажи Дункану, что я очень его любил. Надеюсь, он вырастет похожим на тебя.

Прощай.

Роберт.

30

Как всегда в такие минуты, она спросила, о чем я думаю. Мне пришлось быстро соображать, что ответить. Я сказал, что вообще ни о чем не думаю.

Это было в ту самую ночь, когда идея этого романа впервые пришла мне в голову. Хотя нет, не этого — теперь-то я понимаю, что так и не смог изложить на бумаге те идеи и мысли, что казались такими ясными и прозрачными, пока существовали лишь у меня в голове. За все это время мне удалось написать только несколько вариаций на тему первых шагов романа — и куда, интересно, они меня заведут? Возможно, так далеко, что придется заново переосмыслить всю книгу, идея которой возникла у меня той ночью. Когда начинаешь излагать свои мысли на бумаге, то постоянно уходишь в сторону и даже сам не замечаешь, как так получилось — а там возникают уже совершенно другие истории, которые ты даже и не собирался писать. Я уже столько всего накрутил вокруг этого романа — но все написанные мной строки всего-навсего вертятся вокруг той, настоящей истории, словно планеты на своих орбитах. Моя работа только-только началась.