Выходит, что писать книги — занятие бесполезное. Гораздо лучше — исследовать их. Но путешествие по Великой Библиотеке — это долгий процесс, а результаты такие ничтожные. Но предположим, что некие люди — где-нибудь в таком месте, о котором мы и не слышали — создали аппарат, позволяющий очень быстро перемещаться вдоль полок, простирающихся на многие тысячи световых лет (наверное, они случайно наткнулись на книгу, в которой рассказывалось, как построить такой аппарат). Среди этих людей больше не будет писателей; вместо них появятся исследователи книг — бесстрашные люди, которые в надежде прославиться отправятся в рискованные путешествия в поисках книг.
И она бы проснулась одна, в чужом доме, где в окна лился бы солнечный свет — и какой такой странный порыв, какое невнятное побуждение заставило бы ее подняться с кровати и, пока никого нет дома, зайти в ту маленькую комнатку, которую Чарльз Кинг называет своим кабинетом? А ты, вернувшись, тихонько отпер бы входную дверь и осторожно вошел бы в квартиру с пинтой молока в руках. И ты сразу заметил бы, что дверь в кабинет Чарльза слегка приоткрыта. Что за неясное побуждение привело бы ее в эту комнату, что заставило бы ее непонимающим взглядом рассматривать кипы бумаг на столе — листов, усыпанных бессмысленными формулами и значками? И почему она вдруг открыла бы ящик комода — что ее к этому подтолкнуло? Это какое же извращенное чувство благоговения перед неизвестным должно завладеть человеком, чтобы он без зазрения совести принялся рыться в чужих вещах? Комод в кабинете — хранитель сокровенных тайн. И если бы, войдя в квартиру, ты увидел бы приоткрытую дверь и вошел бы туда, в кабинет Чарльза, — что бы ты там увидел? Какое ужасное зрелище?
И что же тогда есть писательский труд, как не вид кражи? Похищение из Библиотеки идей, которыми нас одарила машина. На полках Великой Библиотеки хранятся все книги, которые были написаны прежде и еще только будут написаны впредь. Энциклопедии сокровенных тайн, сокрытых знаний, и энциклопедии софизмов и противоречий. История реальная и вымышленная, история саран, которых никогда не было, — и не только их прошлое, но и будущее. Словари и грамматики живых языков, мертвых языков и языков, которым еще предстоит появиться.
Так и мой роман — этот герой (или герои?), за которым (которыми?) я гнался по лабиринту полок и стеллажей; мои наблюдения, мои подозрения, мои попытки разгадать, что таится за его (их?) действиями и поступками — эта история не требует никаких дальнейших разъяснений. Это был бы чересчур многословный роман — непомерно раздутая копия книги, которая уже хранится где-го здесь, в Библиотеке, под переплетом коричневой кожи. Но даже если мой роман (кстати, я вовсе этого не исключаю) был всего лишь плагиатом, кражей у какого-то другого писателя, то мне, пожалуй, не стоит так сильно мучиться чувством вины — ведь и он, этот другой автор, у которого я невольно украл идею, тоже когда-то пережил потрясение всеобъемлющей полнотой Великой Библиотеки — хранилища всех возможных книг, в том числе и его романа, всех возможных завязок, развитий действия и финалов — во всех возможных манерах, формах и стилях; на всех языках.
Все, что я написал, это не более чем тень — попытка изучить словарь событий, открывшихся мне в моих наблюдениях. Я не понимаю значения этих событий, вполне вероятно, что в них нет вообще никакого смысла — но они все же складываются в некий узор, а узор сплетается в орнамент; они намекают на возможное преступление или наводят на мысли о чьей-то вине. И эти события подсказывают: я не только наблюдаю за происходящим, но и сам я — объект чьего-то пристального наблюдения.
Дальше писать бесполезно. Все, что мне теперь нужно, — это тот самый том (возможно, тот или те, кого я преследую, ищут этот же том), книга, в которой есть все, что я видел, все, что я написал. И чтобы там, в этой книге, были ответы, а не вопросы, или хотя бы объяснения, почему невозможен счастливый финал.
Она нашла бы то, что ты никогда не искал, Дункан. Она держала бы в руках — ничего не понимая, точно лунатик во сне — письмо, написанное твоим отцом. Чарльз так и не решился его уничтожить. Это письмо годами лежало в его комоде, словно спящее чудовище. Оно и сейчас там лежит.
29
Дорогой Чарльз!
Я уже умер. Если ты читаешь это письмо — значит, меня уже нет в живых. Странное ощущение — писать тебе от имени мертвеца. Мои мысли, чувства — и моя вина — все это для меня так реально, и в то же время я знаю, что, когда ты будешь это читать, для тебя эти слова будут абстракциями; хотя ты, конечно же, постараешься представить себе мысли мертвого человека, его чувства, его вину.
Когда ты один, мысли легко выходят из-под контроля — когда остаешься с ними один на один, вдруг выясняется, что они как бы сами по себе, и ты не можешь на них повлиять. Ты думаешь, что твои мысли — это твои рабы или скорее домашние зверюшки. А вот и нет. Вдруг выясняется, что у них есть собственная злая воля и что они могут тебя раздразнить, спровоцировать, довести тебя до бешенства. Но сейчас, слава Богу, для меня все это кончено. Надеюсь, я все-таки обрел хоть какой-то душевный покой.
Это моя предсмертная исповедь, Чарльз. Я не имею права на снисхождение, но ради Энни и Дункана умоляю тебя: не рассказывай никому о том, в чем я сейчас сознаюсь.
Это я предал тебя. Я подбросил наркотики к тебе в квартиру. Когда выходил из гостиной — когда я был у тебя в последний раз. Ужасный способ сказать «до свидания». Я вышел якобы в туалет, и там, в коридоре, когда ты меня не видел, подсунул пакетик под ковер — как мне и велели.
Меня заставили, Чарльз, — пожалуйста, поверь, мне просто не оставили выбора. Мне сказали, что тебя нужно слегка «приструнить», что никаких последствий не будет — мол, они только хотят показать тебе, на что способны. А потом Энни рассказала мне по телефону, что из всего этого вышло. Я сломал тебе жизнь. Тебе — моему лучшему другу, моему единственному другу. Мне очень плохо, Чарльз, — даже не передать, до чего я себя ненавижу.
Я действительно встречался с Мэйсом во второй раз — сразу после той поездки за город, когда с нами были Энни и Дженни (как я ошибся, заставив тебя подозревать ее!). Я уже знал, что Мэйсу известно о «Паводке», — но не мог понять, откуда он все узнал и какие у него есть доказательства против меня или тебя. Сначала он разговаривал вежливо, чуть ли не по-дружески, а потом снова начал расспрашивать о моей семье, и я понял: он угрожает мне — и играет со мной. Он спросил, интересуюсь ли я греческой поэзией. Помнишь мои переводы и стихи в «Паводке»? Точно так же он спрашивал про «Ганимеда» — будто ему все известно, но он не хочет говорить об этом в открытую. Он сменил тему — заговорил о какой-то ерунде. Но он все спрашивал и спрашивал. Он задавал вопросы о тебе: как давно мы знакомы? Доверяю ли я тебе? Он все ходил вокруг да около. А потом показал мне клочок бумаги. Не дал в руки, но показал, так чтобы я смог прочесть — почерк был мой. «Это о чем-нибудь вам говорит?» — спросил он. Я наклонился поближе, чтобы разобрать слова на этом обрывке — отпираться было без толку, почерк был мой. «Эту музыку на иностранном». Обрывок последней строчки одного из стихотворений. Тех самых, которые я подписал «Ганимед». Вот тут я и понял — все, конец.
По его словам, они нашли эту бумажку, когда обыскивали мой кабинет. Кто-то взял с полки книгу, встряхнул, и из нее выпал обрывок, наверное, лежал там вместо закладки. А потом Мэйс перевернул бумажку и показал мне — на обратной стороне было написано «ПАВ 343592». Мне все стало ясно: этот клочок я оторвал от листа из нотной папки, когда записывал твой номер. Помнишь — мы тогда в первый раз играли вместе, а потом обсуждали «Паводок». Я записал твой телефон на обратной стороне одного из листов, на которых был черновик стихотворения, снизу на чистой стороне. А когда оторвал полоску, на которой был твой номер, случайно прихватил и последнюю строчку стихотворения. Потом, видно, сунул обрывок в книгу и забыл о нем. И это меня погубило.
