Йеппе поменял положение на стуле, вдруг почувствовав, что не так уж и устал.

К чему это все приведет? Их ждет признание?

– Сколько было времени, когда ты ушел с концерта?

– У меня нет часов. – Кристофер медленно наклонился вперед и осторожно прижался лбом к столешнице. Теперь он говорил, держа губы всего в паре сантиметров от поверхности стола. Это выглядело нелепо. – Наверное, около половины одиннадцатого, без четверти одиннадцать. Я стоял перед ее дверью через две минуты.

– И..?

– В квартире горел свет. Каролина в Швеции, поэтому я знал, что там Юлия. Я немного постоял на улице, глядя на ее окна. Спел ей песню.

– Песню? Сядь нормально, это не…

– «Love will save you»[3]. Там говорится о силе любви, спасающей или убивающей. – Ее перебил Кристофер, которому, очевидно, казалось вполне естественным стоять посреди Клостерстреде и петь, обращаясь к ряду закрытых окон. И который, вероятно, не осознавал, что сидит на допросе по делу об убийстве.

– Я увидел тени, движущиеся за шторами. Она была не одна. Я почувствовал себя глупо. Меня предали.

Йеппе слишком органично мог бы вписать себя в этот сценарий, и это его раздражало. Кристофер вдруг выпрямился, хлопнул себя по нагрудному карману, но вспомнил о запрете на курение.

– Вот, а потом я ушел.

– Что это значит? Ушел? Куда? – Анетте говорила быстро и резко.

– Я пошел на канал и выкурил сигарету. Может, две. И вернулся.

– В квартиру Юлии? – спросил Йеппе. В комнате воцарилась тишина. Кристофер уставился в потолок, словно искал там что-то.

– Ты вернулся в квартиру Юлии? – повторил Йеппе.

– Нет, – ответил Кристофер, все еще устремляя взгляд вверх. – На концерт. Я вернулся и прослушал сет до конца.

– И что дальше?

– Что «что дальше»?

– Что ты делал после концерта? Ну давай же, черт возьми! – Терпение Йеппе подходило к концу.

– Я напился.

– Ладно. Во сколько ты вернулся в Дом студента после прогулки на Клостерстреде?

– Понятия не имею. Но парни еще играли, так что вряд ли я отсутствовал более получаса.

– И твои друзья могут это подтвердить?

– Да. Мы вместе ушли. Даниэль ночевал у меня.

– Нам нужны их телефоны. Напиши вот тут. – Йеппе протянул ему через стол записную книжку.

Кристофер озабоченно посмотрел на записную книжку и засунул руки в карман толстовки. – Я не знаю всех телефонов. Только Даниэля. Он может дать остальные.

Где-то в глубине усталого мозга Йеппе зазвонил колокольчик. – Даниэль? А фамилия?

– Фуссинг. Солист «Woodbines». И гитарист.

– И парень Каролины, соседки Юлии, так?

Кристофер кивнул. Его лицо было лишено какого бы то ни было выражения, как у ребенка, погруженного в компьютерную игру. Йеппе почувствовал раздражение, вызванное странным поведением Кристофера и выразившееся волной тепла, прошедшей по телу. Когда Кристофер широко зевнул и потянулся, это уже был перебор.

– Ты понимаешь, что она мертва, правда? Что она убита! Это ничего не значит для тебя? Честно говоря, ты ведешь себя так, как будто тебе абсолютно все равно!

Кристофер вдруг снова улыбнулся. Положил руки на стол и уставился на тыльные стороны ладоней.

– Все равно, господин полицейский? Потому что я не кричу и не рыдаю? Не сбиваю в кровь кулаки об стену?

Йеппе покачал головой, на сегодня с него хватит.

– Мне не жаль, господин полицейский. По крайней мере в том смысле, о котором вы толкуете. Я опустошен. Я даже не надеюсь на то, что вы поймете.

Йеппе покинул комнату, хлопнув дверью.

Они оставили Кристофера в комнате для допросов в одиночестве и стали вызванивать Даниэля Фуссинга. Он взял трубку со второго раза и пытался перекричать громкую музыку и смех посетителей бара; в общем, он подтвердил рассказ Кристофера и дал контакты остальных членов группы. Он не понимал, о чем идет речь, и был слишком пьян, чтобы вникнуть в детали. Придется подергать его завтра.

Барабанщик поначалу вообще не понял, зачем они позвонили, и был потрясен, когда ему рассказали о смерти Юлии. Он не вспомнил точного времени, но по крайней мере подтвердил, что разговаривал с Кристофером в перерыве перед вторым сетом и после концерта. Это означало, что Кристофер отсутствовал максимум в течение 45 минут, которые длился второй сет. Наверное, этого не могло хватить на то, чтобы выследить, убить и изуродовать Юлию, сменить перепачканную кровью одежду, избавиться от орудия убийства и как ни в чем не бывало вернуться и напиться.

– Но он странный до чертиков. – Анетте потерла глаза и с отчетливым хрустом склонила голову набок.

– Он не мог успеть все это проделать.

– И все же! Даниэль с товарищами могут плохо помнить. А может, они его покрывают.

– Мне так не кажется. Мы возьмем пробы ДНК и отпечатки пальцев и завтра сверим время с барменом и участниками группы. Но зачем им лгать?

– Иди домой и поспи! Бог свидетель, тебе не помешает чуть-чуть расслабиться.

– Спасибо, тебе тоже! Анетте, мы не можем повалить его на лопатки. Нам придется отпустить его – пока у нас не будет чего-то конкретного. Ты прекрасно это знаешь!

Анетте, казалось, стремилась раскрыть дело десятилетия за сутки, но в конце концов от идеи подремать тоже не отказалась. Они отпустили Кристофера домой.

Вторая половина дня всегда была худшим временем. Все дела переделаны, она уже закупила губки и постирала одежду, до начала вечерних телепрограмм оставалось еще четыре часа. Вечера в августе, к счастью, наступают рано, но все равно приходилось придумывать, чем наполнить оставшиеся долгие часы светового дня, прежде чем предаться пустым мыслям за поеданием сладостей. Она знала, что может писать, должна писать и у нее это получается, и время от времени она это делала. Однако с тех пор как она переехала в город и создала вокруг себя пустоту, о которой мечтала, она позабыла все темы, в которые когда-либо предполагала углубиться. Многочисленные рукописные заметки в ее блокнотиках вдруг оказались по-детски мечтательно-наивными и полными штампов.

Тогда она стала писать письма. Первое было адресовано бабушке с материнской стороны и в нем шла речь о летнем домике в Бослуме, о хвойном аромате, играх с мячом и чтении комиксов во время зноя в палатке. Ты помнишь, бабушка? Как мы нарисовали лицо на дереве за сараем и прозвали его Рамзесом? А помнишь собранную в зарослях ежевику, которая показалась мне кислой, и мы использовали ее для блинов, поэтому все равно сумели ею насладиться? Запах теплого молока с пенкой и мягкие, как персик, морщинистые бабушкины щеки во время вечернего чтения. Возможно, это длилось месяц, возможно, это были воспоминания, оставшиеся от одного дня, но они содержали в себе все хорошее из ее детства.

Следующее письмо предназначалось для матери. Тут было сложнее. Ей хотелось написать, что она скучает, потому что она действительно скучала. Смерть матери погрузила ее в состояние постоянной тоски. Она скучала по присутствию мамы, но почти не помнила ее и совсем не скучала по периоду материнской болезни. Повязка, которую надо было менять каждые три дня, усталость и отсутствующие, замутненные морфином глаза.

Она не скучала по жалости и стыду от желания скорейшей смерти своей собственной матери. Но ей хотелось, чтобы ее снова назвали звездочкой, чтобы было кому писать письма. Она в никуда писала о своих буднях; о библиотекарше с грустным взглядом, о кривом полу в своей комнате, к которому она никак не привыкнет, о книгах, которые приносила из Королевской библиотеки и не читала.

За невысокими деревьями, посаженными вдоль улицы, дом казался мрачным и неприступным. Йеппе отключил сигнализацию и снял ботинки, не зажигая свет. Это была старая привычка, оставшаяся с тех времен, когда его поздний приход мог кого-то разбудить. Он открыл холодильник, но никак не мог решить, чего хочет. В конце концов он налил себе чашку чая, воспользовавшись куокером, агрегатом, на приобретении которого настояла Тереза и с которым он так и не смог примириться. Агрегат брызгался и обжигал пальцы, чайный пакетик раздувался и плавал на поверхности мутной воды. Он не мог решиться даже на серьезный перебор с алкоголем! Его мужского достоинства хватало лишь на довольно-таки сдержанное злоупотребление болеутоляющими. Он мог бы написать книгу. Но она тоже оказалась бы скучной.