— Эй! — окликнули справа. Наверное, боцман. — Мелкий! Не лезь к мастеру!

Брэндли не послушался. Прижался лицом к локтю Аля — ледяному, в пупырышках.

…И вот тогда Дзынь впервые поняла, что совершенно не знает, как одеваются человековские дети!

Если бы не Большая Ха, ведьмучка, не задумываясь, шагала бы по городу, пока не разыскала школу ветряных магов. А там уж… И плевать на то, что думают и как смотрят на неё люди. Так ей казалось.

У Города-На-Холме она была до рассвета. Посмотрела на здания, утонувшие в сонном беззвучии… От них тянуло спёртым человечьим теплом… И поняла, что в город ей очень-очень не хочется.

Он был, наверное, красив. Башенки и мостики, высокие стрельчатые окна в деревянных и каменных домах. Сады. Причудливые флюгеры, черепица крыш, разноцветная — Дзынь видела это даже в полусвете конца ночи.

Дзынь всегда считала, что не зависит от людей. Они ей безразличны, она их не боится, не любит и не ненавидит. Иногда изучает или балуется с ними. Дзынь верила в это, пока людей было мало, и они приходили на её территорию — путниками, гостями.

Они мне ничего не могут сделать, подумала Дзынь — и сердито пнула правой ногой левую. Потому что твердила это, как заклинание, уже в двадцатый, наверное, раз. И решила дождаться рассвета, вспомнив, что люди настороженно относятся к темноте, а заодно и к тем, кто не боится ночи.

Утром по дороге прошли самые разные люди. В город и из города. Некоторые обращали на ведьмучку внимание, но чаще её просто не замечали. Сперва Дзынь радовалась этому, потом ей сделалось почему-то неуютно. Кажется, люди считали странную девчонку слишком незначительным явлением. Да к тому же…

— Мам, — сказал маленький мальчик на телеге, въезжавшей город. — А вон дулочка!

Дзынь обернулась… И ей стало холодно… А потом она с бешенством втиснула кулак в дёрн между коленками. Я тебя высосу, мелкий какашник! — прошипела она беззвучно, отворачиваясь. Большая Ха была права — в городе ведьмучке придётся очень-очень трудно.

…Раньше Дзынь почти не имела дел с детьми. По болотам и в лесу путешествовали взрослые, их она встречала на постоялых дворах и на дорогах, за кострами бородатых охотников украдкой наблюдала из тьмы подлеска. И считала, что дети — такие же точно человечины, только вертлявые и мелкие.

— Эй, ты! — ухватила она за рукав конопатого пацана, раза в два её шире. — Где тут у вас одёжой торгуют?

Пацан раскрыл в изумлении рот — Дзынь аж захотелось пальцем ширнуть: вдруг оттуда, как из дупла, птица какая выпорхнет!

— Во! — выдохнул он. — Ты откуда такая взялась, кикимора?

Ведьмучка другой рукой защемила ему шею, подтянув лохматую голову поближе к себе.

— Не ёрзай. Отвечай тихо, о чём спрошено, и скачи себе.

Парень перепугался, вспотел. Ещё бы — такая хилая на вид мелюзговина…

…— Нет у нас никакой школы ветряных магов, это легенда. Ну, подумай же, девочка, зачем устраивать школу, если всего-то кораблей три десятка, и на каждом из них давным-давно есть свой мастер ветров?

— Но где-то же их учат!

— Если кто и учит, то каждый маг своего ученика сам. Да и то, не слышал я, чтоб детишек в маги брали… Девочка, ты про летучки-то знаешь? Доски такие особенные. А делают их из заморских деревьев, и детишки, пока не подрастут и не отяжелеют, прыгают с ними — про наш карнавал Августа ты тоже не слыхала? Откуда ж ты заявилась, такая… В день карнавала детишки всей толпой идут соревноваться на мосты. Как будто даже поверье у них есть, что лучших прыгунов на корабли летучие берут. Только сказки всё это. Я помню, как лет пять назад Мурзук Брюходав, купивший у наследников старого Робита обломки «Голубой Ящерицы», и вправду заявился на конкурс и присматривал там себе способного ветряника. Да так и ушёл ни с чем…

— Почему ни с чем?

— Да потому что, детка, всё это полная ерунда — насчёт детишек-магов, вот что я тебе скажу! Наука управления ветрами слишком сложна для малолетнего шалопая. Мурзук потом нашёл мага настоящего; из тех, что учились не один десяток лет, да не в школах — забудь ты эту чепуху!

Не знаю, спал я этой ночью? То казалось — лежу, и в комнату дышит чуть прохладный, душистый ночной воздух, просеянный через сито лунных лучей. Но вот лучи вздрагивают, а с ними вздрагивает всё пространство, и я начинаю падать. Падаю… А потом снова оказываюсь на своей постели. И вдруг чудится, словно кровать — не моя. И комната… Всё очень похоже, но совсем другое. А как я тут очутился? — начинаю вспоминать. И вспоминается многое.

Будто убегал из дому, зажав летучку локтем, и через пару мгновений я уже на мостике, «Осеннем». Лунные лучи делали летучку почти живой — от неё к серебристому диску в вышине тянулись тугие нити. Нити дрожали, дрожала доска, а ещё — она чуть светилась. Светилось таинственное клеймо — теперь оно было другим, и нельзя понять, отчего это я решил, будто печать на пергаменте чудного чужака и на моей летучке — одинаковые? Сейчас… кажется, это была корона — три тонких луча, будто мечи…

На мостике я останавливался, вытягивал перед собой руки и отпускал летучку. Она повисала в воздухе, чуть покачиваясь. Я взбирался на перила, потом осторожно ставил одну ногу на летучку, замирал так… Наверное, я даже не боялся — скорее, хотел растянуть мгновения, когда ещё не знаешь: неужели всё взаправду случилось?!

Потом я вставал на летучку обеими ногами. Сердце холодело — летучка теперь не упадёт, но сумею ли устоять на ней я?

Но я не падал. Что-то изменялось — во мне или в окружающем. Если говорить словами из учебника — исчезал мой вес, инерция.

Ночной полёт над Городом — это совсем другое. Днём меня уносил ветер, я опирался на тугие тёплые или холодные течения; так, наверное, делают и птицы. А ночью меня поднимали и тянули лунные лучи.

Я думаю, если бы расслабился, забылся, улёгшись грудью на летучку, то не упал бы, а поднимался выше и выше, пока луна не слизнула бы, как искорку-пылинку. Несколько раз я закрывал глаза — и всегда оказывалось, что Город ушёл вниз. Чтобы опуститься, приходилось цепляться взглядом — за башни Мастеров или за огоньки в Дозорной каланче. Если забудусь, и Город растает внизу, опуститься уже не получится, подумалось. Но почему-то я не испугался. То есть страх был, только какой-то ненастоящий, отстранённый.

Потом я летал совсем низко, над мостовыми; мелькали надо мной тёмные пятна окон, мостики, своды аркад, ветви древних деревьев. Светилось одно окно в ратуше, и я нахально заглянул туда — тучный краснолицый человек перекладывал какие-то листки, что-то записывал в книгу. Вдруг он поднял лицо… и я обмер. Я решил, что он видит! А самое ужасное — я был совершенно голый!

Секунда, две — и я нёсся в небесную черноту. Отдышавшись, стал вспоминать, зачем и когда снял одежду. Может быть, решил искупаться в крошечном пруду у фонтана, посреди красивого сада? Или хотел лучше чувствовать ветер и луну?

Хуже то, что я не помнил, где оставил одежду. Бабушка станет расспрашивать, но это ладно. А вот если мои шорты и рубашку в самом деле обнаружат в саду у господина городского судьи… Между прочим, Инья, его дочь, учится со мной в одном классе, она вполне могла их запомнить. Правда, Инья совсем не вредная, но всё же…

Я решил слетать и проверить.

Теперь я не стоял на доске, но вцепился в неё пальцами, вытянул ладони вперёд, превратившись в стрелу — и воздух засвистел, а лунные лучи, точно жёсткие травинки, щекотали и кололи мне кожу.

Почти у самой цели меня накрыл страх — что, если Инья тоже не спит? Она выйдет зачем-нибудь в сад… Ну и пускай, озорно подумал я. Нефиг бродить по ночам! А то и не такое можно увидеть.

Но до пруда я так и не долетел. Вспомнил о старом Мастере, о странном разговоре в его саду, о Нимо…

Я, конечно, знал, что ночью всё выглядит иначе. Можно не угадать полузнакомую улицу или дом. Но не найти башню Тогородора!