«Как уловить и как выразить, из чего создан этот прелестный рот, в котором столько бесконечного изящества? В нем всего только несколько мазков желтой краски и несколько штрихов синей». Это Ван Гог цитирует Шардена, и лучше, по-моему, не скажешь. Я только не люблю слово «мазок». Мне слышится в нем что-то врачебное. И хочется сказать: «Мазок не кладут, а берут! Из горла!»…

Сегодня я смотрю в книгу и ничего не понимаю. Я думаю о Вальке, о нашем походе за туфлями, О том, как он спросил: «Они тебе действительно нравятся?»… И в голове у меня мелькнуло, что он купил их для меня. Как ту конфету в буфете…

Я стараюсь представить себе его невесту. Почему-то она представляется мне черненькой. Наверное, потому, что я путаю Касимов и Тананариве. Она его ждет. Потому что она любит его… И однажды подруга ей говорит: «Знаешь, сколько о Москве девушек?!» И она решает не ждать, пока Валька окончит институт…

Интересно, какая у них будет свадьба? Неужели такая же, как у Нины?.. Вряд ли у них наберется столько родственников… Валька будет стоять рядом со своей невестой. И когда все закричат: «Горько!» – они посмотрят друг на друга, и он подмигнет ей чуть заметно. А потом они пойдут танцевать, и Валька увидит ее белые туфли и вспомнит этот день и меня…

Когда никого нет поблизости, я набираю номер, который записал папа. Нина сама берет трубку. По ее оживленному и немного ненатуральному тону я догадываюсь, что Гера где-то поблизости от нее.

– Ты куда пропала? – говорит она.

– Это ты пропала, – говорю я.

– Ленка, я закрутилась, – говорит она. – Сессию завалю, это точно!.. Какие-то мы с Герой неорганизованные… Сказать, чем мы сейчас занимаемся? Ты не поверишь! Разрабатываем план летней поездки! Карта на полу разостлана, а мы на четвереньках ползаем и карандашом отмечаем… Ну как?!

– Экстазно, – говорю я. – На мотоцикле поедете?

– На мотоцикле… Как дьяволы в печных горшках…

– В ночных, – поправляю я.

– Я нарочно переделала, – говорит Нина. – Чтобы Геру не травмировать! Он у меня такой стеснительный. Да, Герочка? – Она смеется ненатурально и добавляет: – Шютка!..

Присутствие Геры мешает нам говорить откровенно. И говорить становится скучно. Я не знаю, о чем можно спросить, о чем нельзя. Мне хочется знать, выдержала ли Нина характер. Ведь она сказала, что ни за что не станет мириться первой…

– Как Прошка? – говорю я.

– А его не будет, – говорит Нина.

Она произносит это так просто и буднично, как будто речь идет не о человеческой жизни, а о какой-то ерунде… Возможно, она не хочет, чтобы Гера догадался, о чем я спросила. А может быть, она уже привыкла к этой мысли. Мне очень жаль Прошку. Я его так и видела на руках у Нины. Кудрявого и толстощекого, как те младенцы на руках у мадонн. И опять они проходят перед моими глазами – «Мадонна Литта», и «Мадонна Грандука», «Мадонна Конестабиле», и «Мадонна с длинной шеей», и моя любимая «Мадонна с цветком».. Мне очень жаль Прошку!.. Ведь у него было имя! Поэтому, еще не родившись, он как будто уже существовал…

За окном светло и тихо. Даже в городе после снегопада наступает тишина. Конечно, не такая, как в поселке у бабушки. Там заборы зимой становятся низкими. И след кошки цепочкой тянется к забору и продолжается уже на улице… И тень от стога лежит на снегу в лунную ночь, и, выбившись, шевелятся с боков пряди сухого сена…

Я опять беру «Литературные портреты» и пытаюсь читать, «…из-за своей любви безразличный к окружающему и находящий в нем очарование чего-то такого, „что, не составляя больше цели нашего волеустремления, видится нами само по себе“, является подлинным символом воплощенного художника, того совершенного зеркала…» Я перечитываю эту фразу опять и опять и никак не могу с нее сдвинуться. И не могу понять, что тут кроется, хотя, мне кажется, тут кроется что-то очень важное…

Никто мне сейчас так не нужен, как Юлька!

И Юлька появляется. Она приходит на другой день. Как всегда, неожиданно. Она входит и загадочно улыбается, ожидая бурного восторга. И я выдаю ей бурный восторг и тащу ее в кухню. Я вытаскиваю из холодильника все, что осталось от обеда, и мы пируем вдвоем, – Юлька не любит есть в одиночестве, и мне приходится обедать второй раз.

Я люблю ее угощать. Юлька ест и нахваливает:

– Ценный борщ! Ловкие огурчики!

«Ценно», «ловко» – это ее словечки.

Мы шумим и хохочем. А потом мы гасим свет и зажигаем свечку. Наступает время тихих разговоров. Юлька умеет быть громкой и тихой. Как тетя Варя…

Нам никто не мешает. Потрескивает, разгораясь, свеча. Я ни о чем не спрашиваю. Юлька не любит «наводящих вопросов».

– Я вчера у него была, – говорит Юлька. – В последний раз… Когда я сказала маме, что вижусь с отцом, она мне ничего не ответила. Она только посмотрела на меня… Мы сидели в театре, и в тот момент начиналось второе действие. По-моему, мама была рада, что нельзя разговаривать со мной. Она смотрела на сцену, но думала о моих словах. А когда мы оделись и вышли на улицу, она сказала: «Ну, что ж? Откровенность за откровенность…» – Юлька поправляет пламя свечи. Она поднимает глаза, и в каждом ее зрачке горит по маленькой свечке. – Мама просила меня только об одном. Чтобы я задала ему вопрос, есть ли у него друзья юности. И вчера я задала ему этот вопрос…

Юлька опускает глаза и улыбается самой себе. Она очень похожа сейчас на тетю Варю. Только худенькую и молодую.

– Он сказал, что друзья юности нужны неудачникам… Потому что лучшее, что было в их жизни, – это пора надежд. Чем выше человек поднялся, сказал он, тем меньше у него друзей… И даже штат уменьшается. Он сказал: «Когда я руководил проектом, у меня в подчинении было множество людей… А теперь я в главном управлении, и весь мой штат – шофер Петя, секретарша Люся и уборщица Маруся…» И он захохотал. «У Пушкина были друзья юности, – возразила я. – По-твоему, он тоже был неудачник?» «В определенном смысле, несомненно…» Так он сказал. И тогда мне стало очень обидно… За маму, за себя… И за тебя. За всех нас!..

– И за Пушкина, – подсказываю я.

– И за Пушкина тоже, – говорит Юлька серьезно. Наша свечка сгорела уже на треть. Сначала она была похожа на дорическую колонну. Потом, когда края оплыли, – на коринфскую.

– Юлька! Выпьем за пешеходов! – говорю я.

Я достаю начатую бутылку и ставлю на стол два бокала. Это красное сухое вино «Эгри бикавер», что в переводе на русский означает «Бычья кровь». И черная голова быка на красной этикетке напоминает об Испании и корриде.

Мы чокаемся и пьем за пешеходов. За тех, кого сечет дождь, слепит пурга, ветер сшибает с ног, а они шагают своей дорогой и верят в свою звезду,.

– Он тебе еще нравится? – спрашивает Юлька.

– Кто? – говорю я и думаю о Вальке.

– Твой Юноша с перчаткой, – говорит она.

– А что? Он хороший мальчик, – говорю я. И думаю о Вальке.

– «…И разминулись мы в веках, встречаясь каждый день а подъезде», – декламирует Юлька.

– Это чье? – спрашиваю я.

– В нашей группе парень один стихи сочиняет, – говорит она.

Я уверена, что это сочинила Юлька, Когда-нибудь она сама сознается в этом. Когда захочет. Она не любит «наводящих вопросов»…

– Ценный напиток! – говорит Юлька и смотрит бокал на свет.

И в эту минуту звонит телефон. Я беру трубку и слышу его голос. Почему-то я совсем не удивляюсь, хотя уже поздно и он звонит мне впервые в жизни…

– Я тебя не разбудил? – говорит он. – Я на вокзале, до поезда еще четверть часа… Слушай, скажи старосте, чтобы меня не отмечал. У меня и так много пропущено… Скажешь?

– Скажу…

– Я все же решил туда махнуть, – говорит он. – Хотел послать с проводником, а потом решил, поеду!.. Все же такое бывает раз в жизни… В идеале, конечно!.. Они мне этого не простят.

– Кто не простит? – говорю я.

– Братишка мой, Толик… Ну, и конечно, его Светочка. Не говоря уже о матери!.. О нашей маме. У Светочки никого нет, она детдомовская. А брату скоро в армию… Вот он и хочет свадьбу сыграть, и чтобы она к нам переехала и вместе с мамой его ждала…