Шютка, как говорит Нина. Я ничего не скажу, а она ни о чем не спросит. Прежняя Нина позвонила бы и спросила, а эта не спросит. Снисходительный Гера будет теперь всегда рядом с ней. И в гости ко мне они будут приходить вдвоем, и я буду поить их чаем, и мы будем говорить о медицине и о живописи, и Гера будет снисходительно улыбаться там, где прежняя Нина умирала от смеха, – ведь он не обязан ценить мой юмор. И будет снисходительно разглядывать мои новые работы…

И я вдруг понимаю, что эта свадьба внесет перемены не только в жизнь Нины, но и в мою жизнь. Пусть мы виделись редко, но все же мы были подруги…

Так думаю я, и мне почему-то хочется плакать. У меня такое чувство, как будто Нина уехала в другой город, далеко-далеко от меня…

Если рассмотреть наш курс под микроскопом, как живую клетку, будет видно, что у него два ядра – Компания и Общага. Остальное – Протоплазма. В Компанию я почему-то не вошла. Может быть, потому, что я не курю, а они все курят. А может быть, просто не каждый человек создан для Компании. Мне кажется, я для Компании не создана. Мне подходит какой-то другой вид дружбы.

О дружбе лучше всего сказал Экзюпери. Друг – это тот, сказал он, кто имеет на тебя права. Тот, кто может в любое время дня и ночи постучать в твою дверь и сказать: «Ты мне нужен!» Да, именно так сказано у него. Друг – это тот, кому нужен ты.

Такого друга на нашем курсе у меня нет. В Компанию я не вошла. Общага объединяет тех, кто живет в общежитии. Я осталась в Протоплазме, между Компанией и Общагой. У меня со всеми хорошие отношения. Но что такое «хорошие отношения»?

– Леночка, у меня пинен кончился…

– Ты на Матиссе была? А я еще не был…

– Ленка, пошли в буфет…

– Дай рублевку до завтра!..

– Мы в кино, взять на тебя?..

– Красивая работа… Не хочу тебя захваливать, но ты молоток.

А кто из них постучит ко мне в дверь ночью и скажет, что я нужна? Никто не постучит. Почему? Не знаю. Может быть, я сама виновата. Но ведь и у Юльки на курсе никого нет, и у Нины… По-моему, Нина и замуж вышла для того, чтобы кто-то был рядом. Юлька говорит, что сейчас мужа легче найти, чем настоящего друга. По-моему, она права.

Сегодня на лекции по истории искусств Валька Тарасов прислал мне записку: «Какая разница между Шартром и Сартром?» Я ему ответила: «Если вы сепелявите, то никакой». Мы с Валькой соревнуемся в остроумии. Это он тогда переделал Козьму Пруткова: «Вы любите пастель, – спросили раз ханжу…» Валька живет в общежитии. Родом он из Касимова. Есть, оказывается, такой город. До прошлого года я о нем ничего не знала.

– Интересно, на что похож Касимов? – спросила я у Вальки. Это было еще на первом курсе. Валька посмотрел, прищурясь, на свой загрунтованный картон, где уже проступали контуры толстой Наты, – в те дни мы писали Нату – и сказал:

– Касимов похож на Тананариве, – покосился на меня и добавил: – Столицу Мальгашской республики…

Вальке двадцать три года, он уже отслужил в армии. Он зовет меня Детка, потому что однажды высчитал, что, когда его призвали в армию, я училась в седьмом классе. Это открытие его потрясло.

Валька среднего роста, у него простое, открытое лицо, взгляд с лукавинкой. Он хорошо рисует, и главный его конек – графика. Маслом он пишет редко. Говорит, что не по карману. Конечно, ведь он живет на стипендию и еще иногда подрабатывает – оформляет какие-то стенды в праздники…

Как-то мы с Юлькой сидели вдвоем, глядя на горящую свечу, и вдруг она сказала:

– А теперь расскажи что-нибудь про Тарасова.

Я очень удивилась. И тогда Юлька сказала, что я каждый раз говорю про Тарасова.

– Ты думаешь, он мне нравится? – сказала я. – Он совсем не в моем вкусе.

– А кто в твоем вкусе? – спросила Юлька, поправляя фитиль свечи.

И тогда я принесла из своей комнаты эту книгу и открыла страницу, которую знаю на память. И Юлька увидела его задумчивое лицо, темные глаза под темными бровями, белое кружево вокруг мальчишеской шеи и нервные руки: одной, той, что в перчатке, он держит другую перчатку, снятую с руки…

– Хороший мальчик, – сказала Юлька. Как будто я показала ей не портрет юноши, написанный Тицианом в тысяча пятьсот двадцатом году, а фотографию своего однокурсника. Мы помолчали, разглядывая его.

– У него современное лицо, – сказала Юлька. – Даже трудно представить, что он жил четыреста пятьдесят лет тому назад…

Я смотрела через Юлькино плечо на своего Юношу с перчаткой – так называется этот портрет.

Я все о нем знала, как будто мы выросли в одном дворе. Я знала, что он горд, вспыльчив, его легко обидеть. Он бывает груб, но умеет быть очень нежным, и если полюбит, то на всю жизнь.

– Есть такие стихи, – сказала я. – Не помню чьи. «А другой свое рожденье отложил до лучших дней…» Это про меня… Интересно, я бы ему понравилась?

– Не знаю, – сказала Юлька и посмотрела на меня внимательно. – Может быть, он такой печальный потому, что вы разминулись в веках…

Разминулись в веках! Как это звучит, а?!

Наконец-то выпал снег, наступила настоящая зима. В нашем парке, возле института, живут белки. Они сменили свои шубки, из коричневых стали серыми. А я все еще хожу в осеннем, только надеваю под куртку толстый свитер. В куртке, брюках и ушанке я похожа на мальчика. Сегодня какой-то человек в метро решил меня воспитывать. Зима на дворе, сказал он, пора одёжку-то сменить!..

– А разве приказ уже был? – спросила я. И, когда он уставился на меня, добавила: – О переходе на зимнюю форму одежды?..

Тут поезд остановился на станции «Проспект Маркса», и я сошла, не успев узнать, оценил ли он мой юмор.

Рисую. «Размяла» руку. Вчера рисовала в основном тушью. Сегодня воскресенье, и я решила писать натюрморт. Я расположилась в кухне. Писала натюрморт – три апельсина, яблоко и виноград на фоне зимнего окна. Я этот натюрморт не ставила, он сам стоит у нас на окне. Я выдавила из тюбиков масло и начала писать, когда в кухню заглянула мама и сказала:

– Два с половиной часа тебе хватит?

– Почему именно два с половиной? – спросила я. – А если три с половиной?

– Это не годится. В три мы будем обедать.

– Мамочка, не мешай, – говорю я. – У меня ответственный момент.

– И потом к обеду придет Зинаида, а в шесть ей надо уже уйти, – говорит мама. Сквозь стеклянную дверь кухни ей виден подоконник с матовым от мороза окном и мои фрукты.

– Между прочим, виноград я купила для Зины, – говорит мама. – Она его очень любит…

Я не отвечаю. У меня ответственный момент. Все зависит от того, как начать. По крайней мере я так считаю. Вообще я не люблю писать натюрморты. Это не мое. Почему-то мне всегда вспоминается, как один наш заочник ответил на вопрос, что он любит писать больше всего.

– Продукты, – сказал он.

Теперь это ходит у нас как анекдот. У натюрморта должен быть подтекст, так говорит наш Акулинин. Он ведет у нас живопись. Натюрморт – это образ человека, данный через предмет…

Но вот входит мама и говорит, что Зинаида любит виноград, и я опять вспоминаю о продуктах. А что, если написать виноград так, чтобы в подтексте была Зинаида?..

Я думаю об этой женщине. Они с мамой выросли в одном доме, потом их разлучила война, и встретились они уже взрослыми. Замуж Зинаида почему-то не вышла, хотя она вполне ничего и выглядит моложе мамы. Она любит рассказывать, что в нее все влюблены. Она единственная из маминых подруг, которая все говорит при мне. И мама не просит меня выйти из комнаты.

Когда я пишу, я не замечаю, как идет время. Звонок в дверь застает меня врасплох. Я слышу голоса в передней, кудахтанье Зинаиды – она так смеется, как будто кудахчет. Мамино шиканье. Оно относится, конечно, не ко мне, не к моему натюрморту, а к папиной диссертации, которую он «двигает» по воскресеньям.

Надо свертываться. Я отступаю, насколько позволяют габариты нашей кухни. По цвету вроде неплохо. Надо бы фон еще прописать, но сейчас не дадут…