— Тут ты права, Иринушка. Друз&ями верными обнищал я. Но и другое пойми, черемиса друзьями моими не будут никогда!
— Твоими, может, и не будут, но простому русскому люду они не враги. Ныне все более мы о дружбе князей, королей да царей думаем, а надо бы в первую голову о единении народов государства заботиться. Вот ты многие народы покорил: и мордва, и чуваша, и черемиса, татара, вотяки ж, и сразу крепости начал строить.
— Да что вам крепости эти дались! Без них покорности инородцев не дождаться!
— Ас крепостями дождался?!
— Нет, но потому, что крепости не там поставлены, и мало их!
— Я супротив крепостей не стою. Я хочу сказать, что в города стрельцов и воевод сажать надобно меньше, а простого люду на земли те поселять больше. Земли там вольные, к пользованию трудные, и придется тем поселенцам вместе с инородцами лишения переносить, горе и беду мыкать. А это скрепляет людей, сдружает и усиливает.
— Вот-вот! Сдружившись да усилившись, они вместе воровать против меня начнут. Тогда поистине от крепостей пользы не будет.
— Ты не хочешь понять меня, государь. Я еще ранее сказала — инородцам надобно веру в господа бога нашего единого и неделимого внушить. И того...
— Добро, добро. Я не спорить к тебе пришел. Это я так, по привычке. Бери под свою руку это дело, строй грады на Кокшаге, на озере Санчурин, на Яран-реке. Церковь святую потрясем, найдем денег и на монастыри, и на храмы. Ищи, посылай наших людей на поселенье, сколь сможешь. Пробуй, испытывай, может, ты и права в мыслях своих, ибо радуешь ты меня смелостью, рвением к государственной полезности, широтой помыслов твоих. Может, и впрямь кротостью многого добиться можно.
— Спасибо, государь мой, за похвалу. Ранее я думала, что душа твоя ко мне не лежит.
— Было так, было. И теперь у меня упреки есть к тебе, и немалые.
— Слушаю тебя, Иван Васильевич.
— Надумал я державу передать Феде, потому как более некому. Но душа болит у меня. Недолговечен он будет на царстве. Здоровьем хил, духом слаб. Либо умрет, потому как государю железное здоровье требуется, либо сомнут его бояре.
— Но ты сам сказал — Борис будет рядом...
— Неродовит он. Вот если бы ты сына родила. Младенцем несмышленым и то он трон укрепил бы.
— Это все в воле божьей, государь.
Иван поглядел на смутившуюся Ирину, схватил штоф, налил полный бокал вина, выпил.
— А может, в твоей, душа моя?
— Как это?
— Я ж сказал тебе — роди сына. И если Федя немощен — согреши.
Ирина побледнела, встала из-за стола, подошла к окну:
— Побойся бога, государь! Греха побойся. Слова твои дерзки...
— Дерзости и греха не боюсь. Бывает, что и согрешить надобно во имя дела государственного. Ответствуй мне, что хуже — оставить державу без пастыря или грехом малым дать царству наследника умного, красивого и крепкого. Да и грех ли это, когда человеки стремятся оставить после себя доброе потомство? Не всяк ли муж и жена его в ночи объятия вершат, и не телесной услады ради, а дабы породить на свет нового человека?
На улице снова зазвенели утихшие было колокола. Ирина, услышав постыдные речи царя, хотела было крикнуть: ♦Позволь, государь, мне уйти!», но какая-то неведомая сила остановила ее. Она сама длинными бессонными ночами думала о грехе, ее дух и плоть требовали материнства, она одна точно знала, что бесплодие — не ее вина. И не крикнула, не ушла, а сказала, не оборачиваясь от окна:
— То муж и жена, государь, а ты чему учишь?
— Но как быть, коли муж безъягл и доброго семени дать не может?!
— Но ты же царевичу отец! — Ирина гневно вскинула голову, повернулась к царю. — Опомнись! Подумай, о чем речь ведешь.
— Потому и забочусь о вас обоих, что отец! Вот умру я, разорвут вас князья да бояре, и род, что идет от Ивана Калиты, нарушат. Кого вы поставите на пути этой алчной до власти орды?!
В голову жаркой волной ударила кровь. Щеки Ирины пылали. Речи царя волновали ее и пугали одновременно. Ей было стыдно слушать дерзкие слова свекра, но где-то в глубине билась мысль о том, что Иван прав, и если, не дай бог, она впадет в подобный грех, он не осудит ее. Особенно поразили Ирину слова о дьяке Спиридоне. Царь как будто знал, чувствовал, что она неравнодушна к Спиридону. И другая “мысль мелькнула в голове: дьяк после смерти царевича остался не у дел, хорошо бы приблизить его, сделать дьяком при Федоре. Но мысль эту она отогнала, подумала, что самая пора речи царские прекратить. Можно встать и уйти, но царь огневается, да и мыслимое ли дело хозяйке убегать от гостя... Надо направить русло разговора в другую сторону. Но о чем бы заговорить?
— Что молчишь, сноха?
— Ты и так грешен, государь,— нашлась Ирина. Догадалась— царя надо упрекнуть во многоженстве, он непременно начнет оправдываться. — У тебя, Иван Васильевич, жена в Угличе томится. Котора по счету? Седьмая?
— Она же наследника мне не даст.
— К твоим грехам господь привык, может, он и простит прегрешения твои, а меня-то зачем в геенну огненную ввергнуть хочешь?
— Женами меня не попрекай, Ирина! Ты же знаешь, что все жены мои — это суть страдания мои, боли мои, а не грехи. Только одна из семи на том свете в грех зачтется. Одну ее я сам сгубил. Ни перед кем я не оправдывался, а тебе исповедаться хочу. Будешь слушать?
— Говори.
— Среди многих есть единственная, кого любил я и сейчас люблю. Да и этот грех перед господом богом страданиями моими перекроется и не впишется в смертную книгу судьбы моей. Спроси имя ее, назову.
— Знаю, государь. Это Анастасия — любовь первая твоя.
— По-женски судишь, сношенька. Первая любовь всегда самая короткая. Сама посуди: шел мне тогда шестнадцатый годок. В эту пору любая девица по сердцу, но надолго ли? Только теперь умом своим зрелым и опытным понимаю, что свора боярская убивала эту любовь чуть не с первого дня. Я молод и наивен был тогда, думал, что все беды шли от промысла божьего, ан нет — все бесовскими, боярскими кознями творилось. Мою юницу Настась-юшку Старицкие-князья изводили, чем только могли. Да только ли Старицкие. И ядом, и злым словом, и волховст-вом злодейским.
— Об этом я слышала.
— Всем мы с Настенькой верили: первых дочерей наших, Аннушку и Машеньку, в руки нянек и мамок отдали. И детки невинные уморены были, каждая и до года дожить не успела. Потом родился Митя. Уж как был любим нами! Настя, догадавшись, сама пестовала, и рос парнишка, как в сказке, не по дням, а по часам. Ты его помнишь ли?
— Нет, государь. Меня тогда и на свете не было.
— Как сейчас помню тот злополучный день: поехали мы помолиться в монастырь града Кириллова водою. Стали спускаться на берег со струга по сходням. Митю из рук царицыных отняли, отдали няньке. Вроде бы для бсреже-ния его набежало на сходни десятка полтора слуг, сходни рухнули в воду. Все бросились спасать царицу, а она сама плавать умела, что ее спасать, да и вода у берега неглу* бока была. О царевиче же забыли. А может, и не забыли? Может, с умыслом вынули из воды его последним, бездыханным. С тех пор Нартя совсем занемогла... А кто ее лечил? Те же лекаря боярские. Вместо снадобий отраву сыпали. Подумать только — когда она умерла, ей и тридцати не было. Вот все думают, что Ванюшу я убил. Нет! Это моими руками псы боярские сына моего прикончили! Не они ли с детства властолюбие его разжигали, супротив меня настраивали? Не они ли...
— Самомнителен ты, государь. Жить, поди, тебе тя* жело. Всюду яды мерещатся, казни. А может быть...
— Нет, ты погоди, дослушай меня до конца, коль семью женами попрекнула.
— Женами не я тебя попрекаю, а церковь святая...
— Попы, митрополит?! А не они ли, не святые ли отцы мне Марию Темрюковну сосватали, дабы через* нее все черкасские народы в лоно православной церкви привести?
Мог я ее сердцем полюбить, по нравам, по крови чужую? Телесами она лепна была, в ночи горяча, но разве царице это надобно? Она бы не только меня, но и тебя пережила, настоль крепка была и резва. А что вышло? И трех лет не минуло, как не стало ее. А ты говоришь — яды мне мерещатся. Я ли ее не берег, я ли ее не холил! А Марфу, дочь Собакиных, вспомни! Только вчера ее видел...
