А нахальная Юнга сбросила с себя одеяние Юкчи, осталась в своем чешуйчатом наряде, прильнула к Кокше. Опар оттолкнул ее, бросился к змею:

— Куда девал Юкчи, презренный вор?1 Скорее меч несите!

— Не горячись, Кокша! — Турни поднял над головой руку. — Зачем тебе Юкчи? По красоте моя Юнга ее не хуже, твоя Юкчи бедна, как серая кукушка, а на свою жену взгляни? Здесь каждая чешуйка золотая, браслеты— серебро, в сережках — самоцветы. А во дворце сто тысяч сундуков...

— Прочь, змей! — Кокша схватил поданный ему меч.— Мне не нужно твое змеиное отродье! Отдай Юкчи!

Онар взмахнул своим огромным мечом, и всем показалось, что он сейчас развалит Турни пополам. Но змей резко выбросил правую руку в сторону, сжал кисть, и в ней очутился трезубец. Легкое прикосновение к мечу, вспышка ярче молнии — и от меча осталась рукоятка. Она дымилась в руке онара, а змей спокойно возразил Кокше:

— Сказал ты — не нужна тебе Юнга? Как не нужна?

Карт только что сказал: «По древнему завету никто не

может вас разъединить». А ты, премудрый карт, .обычаев хранитель, чего молчишь? Скажи, кто по обычаю жена онара?

Карт, испуганный появлением Турни, забился в толпу и, когда змей неожиданно обратился к нему, испугался еще больше. Но какой-то голос (он вроде бы прилетел с ветром) сказал ему тихо: «Скажи змею: мы хотим посоветоваться». И карт ободрился, вышел к костру и твердо произнес:

— Мы пойдем советоваться, Турни. Со старейшинами.

— Ладно. Только скажи старейшинам, что я не буду беспокоить ваши илемы его лет. Если, конечно, мы породнимся. Скажи им, не забудь*Я подожду.

Карт, Тойдемар, Кокша и старейшины отошли от илема в лес и поднялись на высокую гору, поросшую сосняком. Их что-то тянуло туда. Здесь на большом сваленном грозой дереве сидел Арслан-онар. Он поздоровался с людьми и сказал:

— На тебя одного, Кокша, надежда. Из онаров только

мы двое остались на земле: Кугурак и Чоткар легли в

курганы на вековой покой, я тоже теряю силы. Только ты... Надо соглашаться со змеем, надо брать его дочь в жены,

надо выведать тайну меча.

— Я люблю Юкчи, Арслан! — воскликнул Кокша.

— Поэтому ты и должен бороться за нее. И не так, как мы это делали раньше. Враг к нам с коварством и хитростью — мы должны быть коварнее и хитрее. Ты возьмешь Юнгу в жены, ты будешь с ней ласков, ты заставишь ее полюбить людей, ты выведаешь тайну меча, и вот тогда мы с тобой победим змея, выручим Юкчи и всех, кого он похитил. А если будешь сейчас наскакивать на Турни — погибнешь сам, погубишь Юкчи, не будет народу облегчения. Ты понял нас?

— Я постараюсь, — ответил Кокша. А Тойдемар сказал:

— Надо запросить у змея побольше. Чтоб он не догадался о наших замыслах. Пусть думает, что нас одолела жадность.

— Слушай нас, Турни, — сказал карт, когда старейшины вернулись на поляну. — Мы согласны взять твою дочь в жены онару. Он будет любить ее и считаться твоим зятем. Но за это ты должен оставить земли нашего илема и не появляться на них никогда. Пусть Кокша ходит к тебе в гости, если захочет, но твоя нога пусть не ступает на наши поля и леса.

— Согласен, — хмуро сказал Турни.

— И еще: в приданое невесте ты можешь давать все, что хочешь, но кроме того ты должен дать нам столько браслетов, чтобы их хватило на всех женщин двуречья.

— На обе руки по браслету?

— На обе.

— Ладно. Девкам на обе руки, бабам — на одну. Только золотых и..,

— Ни золота, ни серебра нам не надо, Турни. Если наши бабы будут носить золотые браслеты, от грабителей и захватчиков не будет отбоя. Пусть это будут железные браслеты.

Так закончилась свадьба Кокши-онара.

Кори поднялся на ноги, оглядел поляну и крикнул:

— Кокша женился, а у нас кони разбрелись! А ну, голопузики, собрать лошадей ближе к костру!

I

После смерти царевича Ивана государь изменился необычайно. Посмертное прощение* «изменников»-бояр подсказало народу, что опал и гонений больше не будет. Это чуть позднее подтвердил и сам царь, подписав указ, в котором грозил жестокими карами за ложные доносы, вошедшие у москвичей в привычку. Смертная казнь грозила всякому, кто напрасно обвинит бояр в мятеже. Боярских холопов и мелких ябедников за напраслину били палками по пяткам, рвали языки, ссылали в дальние крепости.

Притихли и бояре, они чувствовали, что царь ведет Ливонскую войну к концу. Он часто напоминал думе: кончу войну — отрекусь от престола, хочу последние годы пожить по-человечески. В августе шведские рати осадили крепость, что на Ладоге и устье Невы. Но два штурма подряд были русскими отбиты, а в ноябре фельдмаршал Де-лагарди снял осаду и увел армию восвояси. Воевать с Россией один на один у шведов оказалась кишка тонка. Царь совсем было воспрянул, стал собирать войска, чтобы

одним ударом очистить северные берега Балтики и завершить войну со славой.

Но не тут-то было. Не успели притихнуть шведы, как на южных границах тревога. Пошла на Русь Большая ногайская орда, заволновалось, забунтовало Поволжье.

Бунты инородцев расходились как круги по воде. Первый камень мятежа, как всегда,* бросили казанцы. Волна шла во все четыре стороны. На Каму и далее к удмуртам, на Свиягу к чувашам, на Суру к мордве, на Кокшагу к черемисам. Построенные на Волге крепостишки бунтовой волне противиться не могли — она перекатывалась через них и расходилась в лесные глубинки, там разрасталась и сводила на нет все усилия крепостных воевод.

Приволжской, прикамской землей, вроде бы завоеванной, управлять становилось невозможно. Было ясно: надо крепости строить в глуши лесов. На Кокшаге, на озере Санчурин, в ярапских лесах. Последовал указ готовить строительство укрепленных городов в приволжских лесах, вызнавать места, где способнее ставить остроги. Поручено следить за этим делом Борису Годунову.

Зимой Иван перешел жить на половину царевича Федора. Сказал, что одиноко ему в огромных палатах, да и сколько дров надо, чтобы обтопить их. А здесь все-таки к сыну ближе. Жену Марию царь по-прежнему держал в Угличе, в Москву не звал. А она, гордячка, и не просилась. Сына Дмитрия, жившего с матерью, Иван не вспоминал, вроде как совсем и не было его. Мария на царство яе венчана, Дмитрий прав на престол не имел никаких.

Царь выбрал для себя всего одну комнату, теплую и светлую, устроился в ней скромно, жизнь повел простую. Постельничего Годунова от себя отпустил, у него дел государственных и так прибавилось. Сам одевался и раздевался, много молился, размышлял о жизни, готовился к неизбежному концу. Указал над склепом, где похоронен царевич Иван, соорудить надгробие, как и у всех царей, погребенных в Архангельском соборе. Заодно повелел привести в порядок могилы жен, которых хоронили в Воскресенском монастыре, в кремле. Туда же царь приказал перенести прах Марфы Собакиной. По церковным обычаям, царю можно было жениться не более трех раз. Марфа была третьей. Собакина умерла через несколько дней после свадьбы. И похоронили ее по-простому. Царь приказал положить ее прах рядом с Анастасией и Марией Тем-рюковной. Поручено это Борису Годунову.

...Мерцает под образами одинокая лампада. В палате полумрак и тишина. Только поет под печкой сверчок. Царь лежит под атласным одеялом, руки завел под голову, думает, вспоминает прожитую жизнь. Мысленно упрекает бога: «Господи, прости мя, ропщу я на тебя. Возношу тебе мысль жалобную свою, изнемогая от великих напастей. Для чего поражал ты меня столькими бедствиями с того времени, как я увидел свет? Для чего я принял' столько горестей и ог друзей, и от врагов? И не токмо от них, а и от детей родных. За што в конце жизни моей оставил ты мя одинокого настолько, что терзаюсь теперь мыслью, кому трон мой оставить, кому державу вручить?»

Брякнуло кольцо на двери, в палату вошел Годунов:

— Прости, государь, что в поздний час тревожу я тебя, по весть о чуде принес я тебе ныне.

— Что еемь? — Иван сбросил одеяло, встал, протянул руку. Годунов привычно подхватил с вешалки рясу, подал царю.