- Подтянуться!

Рядом со мной шагает Кувалдин. На лице его слой пыли, глаза воспалены, большая кисть крепко сжимает ружейный ремень. Егор с виду тяжел и неповоротлив. Он служит в армии с тридцать девятого года. Родом из Москвы. Когда на второй день там, в школе, разговорились с ним, он признался: "Я-то вначале подумал, что ты из музыкантов. Хрупок больно. А, оказывается, ты Пупкин - генерал Кукушкин".

Бойцы засмеялись. Я тогда не обиделся на этого здоровяка, только подумал: "Война и студента делает солдатом".

Сомов и Правдин останавливаются.

- Прр-и-и-вал!

Падаю на жухлую траву и лежу неподвижно. Гудят ноги, горит спина, натертая вещевым мешком; слышу говор. Потом все пропадает. Просыпаюсь от толчка в бок стоит Правдин.

- Положите ноги выше, быстрее отойдут, - говорит он, чуть склонившись надо мной.

- Студент, литератор, - глядя на меня, говорит Кувалдин. В его чуть припухших губах дымит самокрутка, один глаз прищурен.

Поворачиваюсь на спину и кладу ноги на вещевой мешок.

- Сними сапоги, - советует Егор.

- Правильно, - поддерживает политрук и идет к другим бойцам.

Надо мной висит опрокинутая чаша голубого неба.

В детстве я мечтал стать строителем межпланетного корабля, увлекался литературой о Галактике. Думаю сейчас об этом просто так, лишь бы не лезли в голову мысли о доме. Издали доносятся глухие звуки бомбежки, далеко, почти у самого горизонта, скользят по небу крохотные точки самолетов. Тяжелый молот войны уже который месяц колотит землю.

Над кем-то подшучивает Кувалдин. Ему возражает лихой свистящий голос:

- Списали Чупрахина? Нет, Егор, так обо мне не думай. Просто корабль наш вышел из строя. А куда податься? Вот и пришлось надевать пехотную одежонку... Но ничего, матрос и на земле не потеряется, Так, что ли, философ?

Философом ребята уже успели прозвать Кирилла Беленького за его длинные Речи. Кирилл, до того как попасть в нашу роту, два года служил в кавалерийской дивизии и работал в многотиражной газете корректором. Хотя такой должности в штабе не было, но, по его словам, он чувствовал себя там довольно прочно.

- Так-то оно так, - глубокомысленно отзывается Кирилл. - Но если посмотреть в корень твоего дела, мы увидим прежде всего наличие такой ситуации: с одной стороны, ты человек моря, с другой стороны, - пехотинец...

- А с третьей стороны? - подзадоривает кто-то Беленького.

- Третьей стороны у человека не бывает, - продолжает Кирилл с прежним глубокомыслием. - А почему я говорю так? Почему? - настаивает он.

- Потому что ты философ, - шутит Кувалдин.

- Глупости! - сердится Кирилл.

Поднимаюсь, смотрю на спорщиков. Егор, поджав под себя ноги, жует сухарь, глядя с ухмылкой на рассерженного философа. Третий лежит, из-под расстегнутой гимнастерки виднеется тельняшка. Это и есть Чупрахин, все еще тоскующий по морю, по своему вышедшему из строя кораблю. Рядом с ним Алексей Мухин. Он, как и я, попал в маршевую роту добровольцем. С ним мы сошлись быстро. Алексей сказал мне, что у матери он один. Отец в действующей армии, командует полком.

Мать не отпускала Мухина, и он ушел тайком. Таких в роте много. Мы стараемся быть ближе к кадровым бойцам, считая их опытными и подготовленными людьми.

- Как, по-твоему, Кувалдин, война долго протянется? - Мухин смотрит на Егора, и в его взгляде отражается любовь и доверие к тихому великану.

- Я не генерал. Вот, может, студент ответит, - улыбается одними глазами Кувалдин и начинает протирать винтовку куском суконки, которая хранится у него за голенищем.

- А что тут знать? Конечно, недолго, - отзывается Шапкин, сидящий в стороне возле пулемета.

Егор прищуривает один глаз:

- Ты что же, пророк? - Он аккуратно складывает суконку и прячет ее на прежнее место,

- Пророк не пророк, а соображение имею, - отвечает Захар.

- Говорят, что мы отступаем добровольно, - тенорком произносит Мухин, глядя на Беленького, который почему-то на этот раз молчит.

- Вот заманим в глубь страны, потом трахнем по башке. Стратегия! продолжает Шапкин с видом знатока фронтовых дел. В роте уже все знают, что Захар - участник хасанских боев, и нам нравится его слово "стратегия", хотя никто из нас и не понимает, что оно, в сущности, означает. Только Егор не поддерживает Шапкина:

- Ишь ты, "стратегия"! Слыхал, Чупрахин? - Иван застегивает ворот гимнастерки:

- Слово-то какое - "стратегия"! Ты что, Шапкин, военную академию окончил или без образования морочишь нам головы?

Подсаживается политрук. Он успел побриться, подшить чистый подворотничок. Глядя на него, не скажешь, что мы прошли пятьдесят километров, дыша едкой и густой дорожной пылью. Правдин приказывает позвать к нему всех бойцов: он намерен что-то сообщить нам и, видимо, хорошее. Плотным кольцом окружаем политрука.

- Товарищи! - обращается к нам Правдин. Голос у него чистый, чуть приподнятый. - В Москве, на Красной площади, только что состоялся традиционный парад.

- Как прежде, седьмого ноября? - спрашивает Мухин.

- Да, как прежде, в мирное время.

У Чупрахина загораются глаза, и он, работая локтями, протискивается ближе к Правдину.

- Парад, Егорка.. Слышишь, о чем говорят?

- Тихо!-останавливает его Кувалдин.

- Сталин поздравил народ и Красную Армию с великим праздником, он сказал, что на нас смотрит весь мир как на силу, способную уничтожить грабительские полчища фашистских захватчиков.

В наступившей тишине вдруг раздается басок.

- А чего же город за городом сдаем фрицам? Утром Шапкин сказывал: под Ростовом опять неустойка.

Шапкин нервно дергает плечами, на его сухом, бесцветном лице появляется неестественная улыбка,

- А чего тут объяснять? - спешит он опередить политрука. - Если отошли, значит, так надо. Стратегия, понимаете, - глухо заканчивает он.

- Вот и неверно, - замечает Правдин Шапкину. - Если отошли, значит, на том участке фронта противник оказался сильнее наших войск. Зачем же так просто сдавать территорию врагу? Ведь это не спорт, а война, жестокая, смертельная.

- Значит, он, проклятый, все же сильнее нас, а? - с детской откровенностью спрашивает Мухин.

- Сильнее? - повторяет политрук и, подумав немного, отвечает убежденно: - Нет, товарищи, не сильнее! Враг опытнее нас. Но это только сегодня, завтра уже он не будет таким...

- Да и внезапность на его стороне, - коротко вставляет Кувалдин.

- Вещь серьезная, внезапность-то, - подхватывает Чупрахин. - Я - вот такой пример приведу. У нас в деревне печник жил, Бушуем его прозвали. Здоровенный, что слон. Бывало, выпьет, шумит на всю деревню, а придет домой - бьет жену. Однажды этой бабенке умный человек посоветовал: "Ты, Дарья, хорошенько проучи своего Бушуя". - "Как же я его проучу, - отвечает жена печника. - Он быку шею воротит". А умный человек свое: "А вот так; Переоденься во все мужское - и вечерком из-за угла с поленом". Так и сделала баба-то. Караул кричал. А когда прибежали соседи, разобрались, а перед Бушуем стоит его Дарья. Печник зверем взвыл: хотел жену решить. Соседи не дали, говорят: "После драки кулаками не машут". Вот как получается, если неожиданно напасть, как они на нас, немцы-то. Словно кирпичи на нашу голову свалились.

Просит слово Шапкин, политрук перед выходом назначил его командиром отделения.

- Печник... дурак твой печник, - говорит Захар, отталкивая в сторону Чупрахина. - Бабы испугался. Вот что я скажу: они, германцы, начали войну, а мы ее кончим. Мы - это не Бушуй, разберемся, кто встал против нас. Правильно я говорю? Правильно.

Беседу прерывает команда ротного. Выстраиваемся в походную колонну и снова идем по пыльной дороге. Справа у меня Кувалдин, слева, как и прежде, Мухин, рядом с ним Чупрахин, впереди шагает Беленький, гордо, чуть склонив на плечо голову.

Солнце клонится к закату. Проходим притихшую станицу. Кувалдин толкает локтем в бок, показывая на плетень, возле которого пугливой стайкой столпились малыши: