Ранение генерала Прищепы оказалось серьезней, чем он уверял. Иногда он заходил в штаб, но долго высидеть там не мог. Гамов командовал, уже не согласовывая с генералом своих приказов.

Он вызвал меня в штаб, когда я лежал на молодой травке у электробатарей и размышлял, сколько времени нам отпустили до сражения. Был полдень, хороший, весенний полдень – радостная земля вокруг!

В операторской Гамов рассматривал фотографии аэроразведки. Гонсалес наносил данные на карту. Четвертый корпус патинов у нас в тылу еще не двигался, но третий и пятый уже очистили позиции на наших флангах.

– Двое суток дают, – оценил обстановку Гамов. – Можно позагорать, сегодня солнце довольно жаркое.

– Я это и делал, когда вы вызвали меня. Зачем я вам?

– Разведывательная группа подорвала в лесу вражескую машину. Водитель и солдат убиты, но офицер целехонек. Хочу, чтобы вы присутствовали при допросе.

Павел Прищепа сам привел пленника. Даже если бы на нем не было формы, можно было бы сразу признать в нем родера. Сама его внешность была типична для их военных: и прямая, словно трость проглотил, фигура, и крупноносое надменное лицо, и удлиненная – тыквой назад – голова. И он вышагивал между двух солдат охраны, словно они служили ему почетным эскортом.

– Садитесь! – сказал Гамов и показал на стул.

Пленный обвел нас презрительным взглядом, закинул ногу на ногу и поднял вверх голову. Теперь он уперся глазами во что-то на потолке. Если эта поза должна была изображать пренебрежение к нам, то исполнена она была убедительно.

– Имя, фамилия, звание? – начал Гамов допрос.

Пленный не говорил, а цедил сквозь зубы.

– Звание вы можете установить по мундиру. Фамилия Шток, имя – Биркер. В целом – Биркер Шток.

Гамов усмехнулся:

– Нет, настоящие имя и фамилия, господин капитан?

– Хватит и этих, – проворчал пленный и опять уставился в потолок.

– Вы, оказывается, трус, капитан, – сказал Гамов спокойно.

Пленный встрепенулся и посмотрел на Гамова: обвинение в трусости в Родере относится к самым оскорбительным.

– Посмотрел бы я на вашу храбрость, если бы вашу машину взорвали, а на вас, выброшенного на землю, навалился отряд головорезов.

– Вы трус не потому, что попали в плен, а потому, что боитесь назвать свою настоящую фамилию. Ибо придется рассказать все известные вам военные тайны, капитан. И страшно, что ваши узнают, как вы – реальный, а не какой-то Шток – были разговорчивы на допросах.

Пленный вскочил и топнул ногой.

– Ничего не узнаете! Офицер Родера не выдает вверенные ему тайны!

– Выдадите. Есть много хороших методов развязывания языка.

– Плюю на ваши методы! – неистовствовал пленный. – Чем вы грозите? Расстрелом? Ха! На войне каждого подстерегает смерть. Часом раньше или часом позже – какая разница? Или пыткой? Тогда узнаете, какую боль способен вынести родер! Ваши пытки не страшней рваных ран, не мучительней резонанса. Ха, говорю вам! Мое тело трижды рвали пули, дважды скручивала вибрация. Вытерпел!

Он кричал и срывал с себя мундир, показывая, куда его ранило. Гамов повернулся к нему спиной.

– Гонсалес, – сказал он, не меняя спокойного тона. – Пройдите в хозяйственную роту и возьмите живую свинью, желательно погрязней. Пусть фельдшер сделает ей обезволивающий укол, не обезболивающий, Гонсалес, а обезволивающий – чтобы не брыкалась. Доставьте ее сюда вместе с фельдшером. И пусть явится стереомеханик со своей аппаратурой.

– Будет исполнено, полковник! – Гонсалес светился от радости: он уже догадывался, какую сцену разыгрывает Гамов.

Пленный, выкричавшись, снова сел. Он был доволен собой – опять положил ногу на ногу, опять уставился в невидимую точку на потолке.

Гамов подошел к нему вплотную. Я вдруг снова увидел его в той звериной ярости, что овладела им, когда он на улице пытался загрызть хулигана, напавшего на него с ножом.

– Слушай внимательно, дерьмо в мундире! – сказал он свистящим от бешенства голосом. – Я не буду тебя пытать. И расстреливать не стану. Тебе сделают обезволивающий укол. И ты потом будешь целовать свинью под хвост, а стереомеханик запечатлеет эту сцену. И миллионы людей у нас и в Родере будут любоваться, как истово, как благоговейно лобызает задницу свиньи благородный родер, назвавший себя капитаном Биркером Штоком. Вот что будет, если ты не заговоришь.

Пленный побелел. Широко распахнутыми глазами он посмотрел на дверь, будто там уже показалась затребованная свинья. Все же он нашел в себе силы засмеяться. Он еще не верил.

– Так не воюют! – сказал он, вдруг охрипнув. – Латания – военная нация, она знает науку благородной войны. Вы шутите, полковник!

– Наука благородной войны? – с ненавистью переспросил Гамов. – Высокого убийства женщин и стариков? Разорванный на глазах матери ребенок – это благородная война? Сожженные библиотеки, испепеленные статуи, великие картины, превращенные в пепел? Этого благородства ты ждешь от меня, подонок? Не жди! Я воюю так, чтобы вызвать отвращение к войне. Только такое отвращение будет истинно благородным!

Не знаю, понял ли пленник значение всего, что говорил Гамов, но сила исступленного голоса до него дошла. Пленный все повторял:

– Так не воюют! Полковник, так же нельзя воевать!

Я вспомнил хулигана, который, плача твердил: «Так не дерутся! Так же нельзя драться!»

Не думаю, впрочем, чтобы я, даже вспомнив, что не так давно уже видел подобное нарушение священных правил драки, понял, что Гамов реально, а не только на словах создает свои собственные методы войны. Там, где командовала концепция, я видел только вспышки бешенства.

В зад ввалилась толпа: впереди – радостный Гонсалес, за ним – солдат со свиньей на веревке, за ними – фельдшер с аптечкой, стереомеханик с аппаратурой и вооруженные солдаты.

Свинья была крупная и невообразимо грязная. Уверен, что Гонсалес приказал довести ее до «нужной формы». В нужную форму привел ее и фельдшер – свинья безвольно тащилась, куда ее тянула веревка.

– Даю минуту на колебания, капитан. И ни секундой больше! – непреклонно сказал Гамов.

Фельдшер вытащил шприц. Трое солдат встали с боков и позади пленного. Оттолкнув солдат, он метнулся к стене. Там он со стоном блевал и корчился, потом вытерся платком. Ни кровинки не было в его внезапно осунувшемся лице.

– Спрашивайте, полковник, – сказал он хрипло.

– Ваши настоящие имя и фамилия, капитан?

– Биркер Шток, – ответил пленный. – Вы назвали меня трусом и подонком, полковник. Но я не такой трус, чтобы бояться своего имени. И не такой подонок, чтобы прятать свои грехи под чужой фамилией.

– Первый вопрос, Шток. Почему четвертый корпус патинов у нас в тылу не двигается с места, а третий и пятый обнажают наши фланги?

Гамов задавал ясные вопросы, получал четкие ответы. Два корпуса патинов на наших флангах уже начали сдавать оружие родерам и теряют боеспособность. Но четвертый оружия не сдал и не сдаст. Готовится второе соглашение: патины обещают выступить против своей недавней союзницы Латании, но выторговывают выгоды. Когда завершится торг, четвертый корпус патинов навалится с тыла на обе дивизии – «Стальной таран» и «Золотые крылья». Вот почему ему разрешают сохранять боеспособность. Разоруженным патинам потом тоже возвратят оружие, но эта операция нескорая. И чтобы защитить их от фланговых ударов добровольных и профессиональных полков Латании, их и отводят с такой поспешностью в тыл.

– Какие новости на Центральном фронте?

На Центральном фронте идет позиционная борьба между главными силами Кортезии и главными силами Латании. Две профессиональные армии латанов сдерживают натиск кортезов. Прибывающие из-за океана подкрепления направляются сюда. Центральный фронт скоро прорвут, и тогда откроется дорога на Адан. С падением столицы война завершится.

– Ваше мнение об оперативном руководстве наших войск?

– Из рук вон плохое, – не задумываясь, отозвался Шток. – С такими силами, что были у вас в начале войны, и не завоевать разоруженного Родера! Вы тащились по нашим дорогам, как паралитики. И когда к нам поступило оружие из Кортезии, мы сразу вас остановили. А если бы мы были вооружены еще до войны?