– Измена! – сказал Прищепа. – Спровоцировали нас на войну за их интересы. И при первой же неудаче изменяют нам!

– Пока только предательство, а не измена, – мрачно поправил Гамов. – Они только отходят в сторону, оставляя нас один на один с врагами. Но скоро открыто перейдут на сторону Кортезии и повернут оружие против нас. Я уже давно вам это говорил. Верить такому лицемеру, как Вилькомир Торба!

– Да, вы говорили, Гамов, что верить патинам нельзя. А я им верил, а вам не верил. Да что я! Как Маруцзян, столько лет стоявший в центре мировой политики, не раскусил его?

В глазах Гамова загорелась злая издевка.

– Вы спрашиваете, почему Маруцзян столь непроницателен? Все просто, генерал: Маруцзян – тупица. Хитрец всегда обведет дурака вокруг пальца. Именно это и произошло.

Прищепа с усилием приподнялся.

– Пойдемте к операторам. Боюсь, выход Патины из войны прояснит загадку спокойствия на нашем участке.

По дороге в операторскую я тихо сказал Гамову:

– Укоротите язык! Майор Альберт Пеано все-таки родной племянник Маруцзяна!

– И не подумаю! – резко бросил Гамов. – Пеано не просто племянник, а, как вы точно выразились, «все-таки племянник». Альберт – умнейший юноша и наблюдал Маруцзяна со своего младенчества – это кое-что значит. Неужели вас не удивляет, что Пеано выслали в боевую дивизию? Если Альберт попадет у нас под резонансный удар, дядюшка вздохнет с облегчением. При Пеано можно говорить свободно.

В зале два оператора склонились над картой, расстеленной на длинном столе. Один, двадцатидвухлетний, невысокий, живой Альберт Пеано, был племянником главы правительства. Что он не в чести у своего дяди, мы слышали. Но я сам дважды присутствовал при его разговорах с Маруцзяном: и голоса, и слова, самые добрые, слухи о вражде не подтверждали. Второго оператора, Аркадия Гонсалеса, преподавателя университета, я уже видел на «четверге» у Бара и кое-что говорил о нем. Теперь скажу подробней. Я уже упоминал, что он был высок, широкоплеч, очень красив, с женственным тонким лицом. Внешность обманывала. Все в нем было противоречиво. Он как-то на моих глазах ухватил за трос идущий мимо трактор и потащил его назад. Человек такой силы и такого роста мог стать светилом баскетбола, а он ненавидел спорт. К нему устремлялись тренеры знаменитых баскетбольных команд, но ни одному не удалось вытащить его в спортивный зал, а самого настойчивого он взял за шиворот, вынес из своей комнаты на четвертом этаже на университетский дворик и, в присутствии хохочущих зрителей обведя его размякшим телом с бессильно болтающимися ногами широкий круг, ласково сказал: «Будь здоров! Больше не приходи!»

Оба они, Пеано и Гонсалес, сами напросились в операторы. Но если Альберт с интересом вникал в военные дела и увлеченно планировал операции отхода с боями, то Гонсалес оставался равнодушным к тому, что делал. Он добросовестно выполнял приказания Прищепы и Гамова, но военной жилки в нем не было. Он никогда не просился в бой. Он не был трусом, но воинскую доблесть недолюбливал. В свободные минуты он читал исторические книги. Вначале мне казалось, что он приставлен к Пеано для тайного наблюдения и охраны. Потом я понял, что он ненавидел саму войну. Этот человек, Аркадий Гонсалес, сыгравший впоследствии такую грозную роль, воевал исправно – и внутренне презирал свое занятие.

– Плохи дела, генерал, – сказал Пеано, показав на исчерканную карандашами карту. – Родеры нас окружают.

– Пока еще нет. Но окружат, если патины сложат оружие.

– Вы в этом сомневаетесь, генерал? – Пеано усмехнулся. В его усмешке была какая-то отчаянная веселость. – По-моему, здравомыслящие люди никогда не верили в союзническую надежность патинов.

– Вы не говорили о своих сомнениях дяде, Альберт?

Улыбка Пеано стала шире. Он любил улыбаться. Я не верил ему. Улыбка была маскировкой.

– Моему дяде не говорят того, что ему не нравится.

Мы с Гамовым рассматривали карту. Позади и с боков нашей дивизии стояли патины: третий их корпус слева, четвертый и пятый – позади и справа. За пятым располагалась добровольная дивизия «Золотые крылья», потрепанная в недавних боях. На левом фланге, за третьим корпусом патинов, восстанавливалась сплошная линия наших войск. Здесь держали оборону профессиональные части, они прикрывали путь на Адан. Картина была удручающая.

– Если патины сложат оружие, мы в мышеловке, генерал, – резюмировал Гамов общее впечатление.

– Они могут прекратить сражение, но остаться на своих позициях. Положение и тогда незавидное, но хоть без окружения.

– Они уступят свои позиции родерам! Генерал, сколько еще мы будем предаваться иллюзиям?

Среди нас, принужденных стать добровольцами, только Леонид Прищепа был профессиональным военным. И он действовал по-военному.

– Приказываю организовать круговую оборону, майор, – сказал он мне. – Капитан Прищепа, задействуйте всех своих разведчиков – живых и автоматических. Через час жду донесения, что происходит на флангах и в тылу. Полковник, проводите меня в мою комнату.

Павел выскочил в дверь. Гамов ушел с генералом. Пеано посмотрел на меня. Я пожал плечами.

– Уже, Пеано. Плохой бы я был командир, если бы ограничился устройством одной передовой позиции. Солдаты сейчас усиливают защиту с тыла. Надо срочно создать подвижное соединение. Дивизии придется цепляться за землю, чтобы уцелеть до помощи извне. Но нам понадобятся люди, чтобы наносить внезапные удары вглубь неприятельских частей. Я выделю в диверсионный отряд своих лучших солдат. Прикажите другим полкам сделать то же. И поставьте отряд под мое командование.

– Отлично, майор. Сейчас мы с Гонсалесом подработаем техническую сторону и доложим генералу.

Я уже собрался уходить, но меня задержал обмен репликами между двумя операторами.

– Насчет помощи извне, о которой говорит майор Семипалов, – сказал Гонсалес. – Ты не хотел бы, Альберт, соединиться с дядей, чтобы лично обрисовать ему наше положение?

– Дядя хорошо знает положение на фронте.

– Он мог бы приказать маршалу двинуть на выручку свободные части.

– Маршал ответит, что свободных частей нет. И что славная дивизия «Стальной таран» отлично вооружена и командует ею испытанный генерал Прищепа – и потому она одна может противостоять целой армии врага.

– Я так понимаю, – медленно произнес Гонсалес, – что нас оставят на произвол капризной военной судьбы?

– Ты неправильно понял, – парировал Пеано. – Нам окажут великую помощь самыми высокими словами, какие найдутся в словарях. Как будет вещать стерео о нашей доблести! Какие покажут репортажи о нашей героической обороне! А под конец маршал вышлет два водолета, чтобы вывести в тыл тех, кто еще почему-то остался в живых. Разве тебя не устраивает такая перспектива, хмурый друг мой, выдающийся – в будущем, конечно – историк Аркадий Гонсалес?

– Не устраивает. История всегда была полна глупостей и подлостей.

– Верно! Еще ни одна эпоха не жаловалась на нехватку дураков и мерзавцев. В этом главная сущность истории. Ты хочешь чего-то другого?

– Я хочу повесить на одной всемирной виселице всех, кто устраивает войны.

– Тогда бы тебе пришлось начать с моего дядюшки, – сказал Пеано и улыбнулся еще радостней – и его улыбка выглядела слишком веселой, чтобы быть искренней.

Взгляд, какой бросил на него Гонсалес, я при всей нелюбви к выспренности должен назвать зловещим.

– Ты думаешь, это меня остановит, Альберт?

Как часто я потом вспоминал этот взгляд Гонсалеса и его слова!

Задолго до того, как он начал свою страшную работу, он объяснил ее суть в коротком разговоре со своим другом Пеано.

Аэроразведчики показали именно то, что мы ожидали: нас окружали родеры.

Патины оставляли позиции. Их места занимала армия главного союзника Кортезии. Все происходило как на парадных маневрах: одни мирно уходили, другие мирно появлялись. Родеры воевали умело. Ни один резонансный снаряд пока не разрывался над нашими позициями, ни одно облачко, насланное передвижными метеогенераторами, еще не омрачало неба. Нам давали отдохнуть и выспаться, пока удушающее кольцо не замкнется полностью.